Сияние

Такова была первая фаза его отношений с отцом. Она закончилась, когда Джек понял, что и Бекки, и братья — все старше него — ненавидят Торранса-старшего, а мать, неприметная женщина, которая редко говорила в полный голос и все бормотала себе под нос, терпит мужа только потому, что ее католическое воспитание подсказывает: это твой долг. В те дни Джеку не казалось странным, что все свои споры с детьми отец выигрывает кулаками, — так же, как не казалось странным, что любовь к отцу идет рука об руку со страхом: Джек боялся игры в «лифт», которая в любой вечер могла кончиться тем, что он бы упал и разбился; он боялся, что грубоватый, но добрый настрой отца по выходным вдруг сменится зычным кабаньим ревом и ударами моей старушки правой; а иногда, вспомнил Джек, он боялся даже того, что во время игры на него упадет отцовская тень. К концу этой фазы он начал замечать, что Бретт никогда не приводит домой своих подружек, а Майк с Бекки — приятелей.

К девяти годам любовь начала скисать, как молоко, — тогда трость папаши уложила мать в больницу. С тростью он начал ходить годом раньше, став хромым после автомобильной аварии. С тех пор отец никогда с ней не расставался — длинной черной толстой палкой с золотым набалдашником. Тело дремлющего Джека дернулось и съежилось от раболепного страха — оно не забыло смертоносный свист, с которым трость рассекала воздух, и треск, когда она тяжело врезалась в стену… или живую плоть. Мать старик избил ни за что ни про что, внезапно и без предупреждения. Они ужинали. Трость стояла возле отцовского стула. Был воскресный вечер, конец папиного трехдневного уик-энда. Все выходные он, в своей неподражаемой манере, пропьянствовал. Жареный цыпленок. Бобы. Картофельное пюре. Мать передавала блюда. Папа во главе стола дремал — или готов был задремать — над полной до краев тарелкой. И вдруг он полностью стряхнул сон, в глубоко посаженных, заплывших жиром глазах сверкнуло какое-то тупое, злобное раздражение. Взгляд перескакивал с одного домочадца на другого, на лбу вздулась жила — что всегда было плохим признаком. Большая веснушчатая ладонь опустилась на золоченый набалдашник трости, лаская ее. Отец сказал что-то про кофе — Джек до сего дня не сомневался, что отец сказал «кофе». Мама открыла рот, чтобы ответить, и тут палка со свистом рассекла воздух, врезавшись ей в лицо. Из носа брызнула кровь. Бекки завизжала. Мамины очки свалились в жаркое. Палка взвилась вверх и снова опустилась, на этот раз она рассекла кожу на макушке. Мама упала на пол. Покинув свое место, отец пошел вокруг стола туда, где на ковре, оглушенная, лежала мать. Двигаясь с присущей толстякам гротескной быстротой и проворством, он размахивал палкой. Глазки сверкали. Когда он заговорил с женой теми же словами, какими обращался к детям во время подобных вспышек, челюсть у него дрожала: «Ну. Ну, клянусь Господом. Сейчас ты получишь что заслужила. Проклятая тварь. Отродье. Ну-ка, получи свое». Палка поднялась и опустилась еще семь раз, и только потом Бретт с Майком схватили его, оттащили, вырвали из рук палку. Джек

(Джекки-малыш, он теперь стал малышом Джекки, вот сейчас — задремав на облепленном паутиной складном стуле, бормоча, а топка за спиной ревела)