Сияние

Итак, в каждом фильме важно знать, кто рассказывает историю и кому её рассказывают. Даже если на экране об этом не говорится, режиссёр обязан знать, и автор сценария – тоже. Ну, кто рассказывает эту историю?

СЕВЕРИН АНК

Эту историю рассказывает папочка!

ПЕРСИВАЛЬ

[смеётся] Видишь ли, папочка снял кино, но папочка не рассказывает историю. Взгляни на персонажей и то, как они общаются друг с другом. Взгляни, как начинается фильм, как самые первые сцены придают форму всему остальному. Итак, кто же рассказывает историю?

[Наступает долгое молчание.]

СЕВЕРИН

Историю рассказывает камера. Она следит за всем, и ей нельзя солгать, потому что она сразу поймёт.

ПЕРСИВАЛЬ

Моя девочка такая умница! Нет, камера – свидетельница истории, она её записывает, но находится за её пределами. Словно очень маленький бог с одним большим тёмным глазом. Малышка моя, взгляни на влюблённых, на злодея, на слабоумного отца, на солдат и призраков. Кто из них главный? Кто управляет тем, как рассказывается эта история? А кто – публика, для которой предназначены все эти чудесные вещи?

[Снова наступает долгое молчание. Что-то шуршит, как будто маленькая девочка теребит кружевную юбку, пытаясь придумать ответ.]

СЕВЕРИН

Они все рассказывают историю мне.

Предпроизводственное совещание по «Тёмно-синему дьяволу»

Рабочее название

(Студия «Транкилити», 1959, реж. Персиваль Анк)

Аудиозапись сделана для сведения Винченцей Мако, сценаристкой

ПЕРСИВАЛЬ АНК: Если хочешь узнать, с чего всё началось, придётся поговорить с мертвецами.

Я знаю, как это звучит. Мертвецы должны ведать концовками. Они ведь там и живут. В том пространстве, что располагается после истории, они короли и королевы – дирижируют своими костлявыми руками, руководят эпилогами, последними актами, кульминациями, выпрядают из затухающего действия окончательность, точно старые девы с их чёрными прялками.

Мне ли не знать. Я всегда был настоящим мастером концовок. Когда приближается кадр со словом «Fin», я, словно бейсболист, на полусогнутых размахиваю битой, нацеленный на дальнюю часть поля – куда целился с того момента, как сказал первое слово, отснял первый кадр, – на откровение, которое всё это время надеялся испытать. Прислушайся к последней сцене; ты услышишь свист и треск моего удара. Пожалуй, я всегда слишком уж нетерпеливо стремился к концовке. Я слишком быстро вышвыривал затравленную пацанку с безумным взором из её башни и приканчивал разглагольствующую свиту, в которую лишь пять минут назад вступили велосипедисты и медведи. Концовки роскошны и распутны, Винче, они взывают ко мне. Распростёрлись на атласной неизбежности, ждут, манят, обещают невероятно, непристойно элегантные решения – ты только будь хорошим мальчиком и правильно рассади клиентов в зале, а потом доставь им удовольствие, возбуди их! Вся прочая чушь, которую требует история, – это просто долгое соблазнение концовки. Ты раскидываешься убийствами и перевёртышами, героями, детективами и шпионами, жонглируешь любовными интригами, чудесными спасениями и перестрелками один на один из фантастических пистолетов, похищениями, колдовством и комическими контрастами, гробокопателями, принцессами и драконами-альбиносами, и это всё лишь ради того, чтобы заманить концовку в свою постель. Правильная концовка не может устоять перед таким раскладом. Она приближается украдкой, а потом делает вид, что всегда тут жила – глазки сонные, волосы взлохмачены, – просит антигероя принести кофе, и давай по-быстрому, а? Ну какая милочка.

Но в том, что касается начал, я бездарь. Только послушай, какой бардак. Метафоры мои обтрепались, как штанины старых брюк. И потому я говорю с мертвецами. Только они знают историю целиком. У них и нет ничего, кроме истории. «Послушай, – говорят призраки, – она была обречена с самого начала. Ты смотрел, как она умирает. Она начала исчезать сразу же после рождения. Лишь ради того, чтобы уйти от тебя. Никто бы не выбрался из такой передряги живым. Как выбираться, когда на тебя взвалили акты с первого по пятый? Если уж у Гамлета не вышло, разве могла она на что-то надеяться?»

Так или иначе, никого больше не заботят подлинные начала. Мы давным-давно прекратили сочинять истории о сотворении мира. Но мертвейшие из мёртвых – древние мертвецы, носители тог, сношавшиеся с овцами, пожиравшие оливки и украшавшие себя лавровыми венцами – они-то лишь об этом и тарахтят. Сады и глина, и Небо, для храбрости заглотив пару туманностей, прилизывает волосы, чтобы как следует заняться Землёй. Древние всё правильно понимали. Полным безобразием было бы начать с чего-то другого, нежели Сотворение Известной Вселенной, а история, которая заканчивается раньше уничтожения всего и всех, – ложь, достойная порицания. Огнём? Ну, это слишком очевидно. А в потопах всегда ощущается нечто любительское. Может, Вселенная просто исчезнет. Стоп. Снято.