Сияние

– Я действительно тебя убил, – шепчет Безумный Король Плутона. – Но я это сделал после того, как ты умерла. На борту «Моллюска». Эразмо и Кристабель смонтировали «Сияющую колесницу» в память о тебе. Чтобы попрощаться или чтобы ты осталась жить, я не знаю. У них на это ушли недели. Конрад и Франко приносили им еду в монтажную и оставляли у двери. Мы не видели ни их, ни мальчика несколько недель. Они как будто тоже исчезли. И всё это время у меня в голове продолжали звучать помехи. Те ужасные помехи, заполненные голосами, нашими голосами, пилили мой череп каждую минуту. Я всё ещё их слышу.

– Ты мне об этом не рассказал, – говорит Эразмо.

– Я мало что тебе рассказываю, Раз. Но это правда. Потом, за месяц до выхода на лунную орбиту, эта троица выбралась из своей кельи. Они попросили нас всех прийти в столовую, где будет показан фильм. Даже попкорн сделали. Попытались создать подобие маленького счастья. И мы посмотрели «Сияющую колесницу, воробьями твоими влекомую». Она была длиной в сто двадцать семь минут. Когда включился свет, все плакали. Обнимались, целовали друг друга в лоб и в щёки. В фильмах и книгах всегда говорят: «Заклятие было снято». Так и получилось. Они скорбели. Но им было суждено продолжать жить.

Северин Анк наклоняется к своему главному осветителю. Её дыхание делается чаще.

– Он был хороший? Он был действительно хороший, Макс? Я справилась? Я сделала что-то… правильное? Скажи мне, что он был чудесным. Я должна знать, что он получился как надо.

И Персиваль Анк встаёт со своего места, чтобы обнять дочь.

– Моя умница, – говорит он и целует её в макушку. «Хорошо, когда ты создал человека, с которым можно скорбеть», – думает он, и Северин всё понимает, пусть мысль и не высказана вслух.

– Я всегда думал, ты вырастешь высокой. – Перси смеётся. Его голос смягчается. – Я всегда думал, что однажды мы всё исправим.

– Мы исправили, – говорит Северин. – Просто подожди немного.

– Он был красивый, – признаёт Макс. – Печальный, ужасный и чудовищный. Но красивый. Люди бы смотрели его, пока проектор не сломается. И вот тогда-то я и убил тебя.

– Ох, Макс… – вздыхает Марианна.

– Помехи пробрались в мою голову, и моя мёртвая, уничтоженная Марианна пробралась в моё сердце, и не было мне покоя ни на секунду, не было тишины ни на мгновение. Помехи как будто пронзали меня ужасными молниями, и молнии говорили твоим голосом. Повторяли снова и снова: «Они убили нереиду, которая была полна икры. Полна икры. Полна икры». Словно детский стишок. Как только началась «Сияющая колесница», Марианна принялась петь в моих костях одновременно с убийством нереиды. «Ты дракончик мой, дракон, запрягу тебя в фургон». Вы обе пели не в унисон. Полная дисгармония. Я хотел умереть. А когда всё закончилось и ты исчезла из кадра, как будто тебя вырезал халатный монтажёр, я услышал, как твой голос произнёс кое-что новенькое: «Мама – это та, кто уходит». И тогда я понял, как сделать так, чтобы белый шум прекратил сжигать меня изнутри. Так принцессы понимают разные штуки в сказках. Так мы всё понимаем во сне.

Максимо Варела не может продолжать. Он рыдает, и его серая кожа сочится угрызениями совести и лимфой. Эразмо доканчивает исповедь за него.

– Пока мы спали, он всё украл. Все плёнки, обрывки, вырезанные места, всё. Даже то, что нельзя было использовать. Он всё перетащил на смотровую палубу и разложил там в лучах солнца, чтобы передержать. Ты пытался остановить его, Анхис. Может, ты помнишь. Надеюсь, что нет. Я не знаю, как ты вообще понял, что произойдёт с плёнкой, оставленной на свету, но ты пытался её всю собрать своими маленькими ручками, как чёрные макаронины-спагетти. Ты прижимал всё к груди и шипел на него. А Макс… ну, он бил тебя, пока ты не выронил то, что держал. Он бил ребёнка кулаками. Наступил тебе на руку. Я его так и не простил. И не прощу. «Сияющая колесница» жарилась всю ночь. Повсюду стоял химический дым. Дым без огня. К тому моменту, когда мы поняли, что он натворил, спасти удалось лишь те четыре жалких отрывка.

– Я тебя убил, – настойчиво повторяет Максимо. – Это было всё, что у нас осталось от тебя, и я это сжёг. Я направил на фильм большой прожектор, и он сгорел, и я пустил этому ребёнку кровь, и мне было наплевать. Я убил твоё сердце. Но помехи тоже выгорели. Больше никакой икры нереиды. Никаких дракончиков. Никаких матерей, которые уходят. Мы все пришли сюда, чтобы нам стало лучше. Но в мешке Волшебника не найдётся прощения для меня.

Варела моргает и трясёт головой, словно сам не понимает, почему произнёс последнюю фразу [91].

Северин тушит сигару о свою ладонь-кинопленку. На ней появляется зияющая дыра, похожая на распахнутый рот.

– Ты прав, – говорит она. – Нет прощения. Ни сердца, ни отваги, ни мозгов ты не получишь, Макс. А ещё останешься без ужина. – Она погружается в глубокую задумчивость – этакий лихой Радамант [92] незадолго до вынесения приговора. – Ступай и сядь в углу. Это и будет твоим наказанием.

И он слушается. Король Плутона садится лицом к стене.