Сияние снегов (сборник)

Вы уже почти потусторонние.
Вам еще слышны ль мои слова,
Латвия моя, моя Эстония
и моя медвяная Литва?

Три сестры в венечном белоночии,

что пристало милым головам,
три беды мой стих уполномочили,
чтоб свечой над кровью горевал.

Я узнал вас запоздно, да вовремя,

в середине избранной судьбы,
и о том, что вольность ваша попрана,
с той поры ни разу не забыл.

Перемогший годы окаянные,

обнесенный чашей на пиру,
вольный крест вины и покаяния
перед вами на душу беру.

Слава вам троим за то, что первые

вышли на распутие времен
спорить с танкодавящей империей,
на века ославленной враньем!

Да прольется солнце светлым гением

к вам в окошки, в реки, в озерца!
Лишь любовью, а не принуждением
вяжутся и движутся сердца.

Только в ней останутся сохранными,

как строка, что в память возжена,
города граненые с органами,
моря шум и сосен вышина.

Я люблю вас просто, без экзотики,

но в чужом родное узнаю.
Может быть, свободой вашей все-таки
озарю под вечер жизнь мою.

Может быть, все как-нибудь устроится

и, святыни вечные суля,
нам с любимой, любящим, откроется
прибалтийской Троицы земля.

Сколько б ни морозилось, ни таялось,

как укор неверцу и вралю,
вы сошлись во мне и никогда я вас
не отрину и не разлюблю.

1991

«На меня тоска напала…»

На меня тоска напала.
Мне теперь никто не пара,
не делю ни с кем вины.

Землю русскую целуя,

знаю, что не доживу я
до святой ее весны.

Изошла из мира милость,

вечность временем затмилась,
исчерствел духовный хлеб.

Все погромней, все пещерней

время крови, время черни.
Брезжит свет – да кто не слеп?

Залечу ль рассудка раны:

почему чужие страны
нашей собственной добрей?

У меня тоска по людям.

Как мы истину полюбим,
если нет поводырей?

Не дослушаться ночами

слова, бывшего в начале,
из пустыни снеговой.

Безработица у эха:

этот умер, тот уехал –
не осталось никого.

Но с мальчишеского Крыма

не бывала так любима
растуманенная Русь.

Я смотрю, как жаждет жатва,

в задержавшееся завтра,
хоть его и не дождусь.

Что в Японии, что в Штатах –

на хрена мне их достаток, –
здесь я был и горю рад.

Помнит ли Иосиф Бродский,

что пустынницы-березки
все по-русски говорят?

«Милый, где твоя котомка?» –

вопрошаю у котенка,
у ромашки, у ежа.

Были проводы недлинны,

спьяну каждому в их спины
все шептал: «Не уезжай…».

А и я сей день готовил,

зрак вперял во мрак утопий,
шел живой сквозь лютый ад.

Бран был временем на измор,

но не сциклился с цинизмом,
как поэт-лауреат.

Ухожу, не кончив спора.

Для меня настанет скоро
время Божьего суда.

Хватит всем у неба солнца,

но лишь тот из них спасется,
кто воротится сюда.

1989

«Кто – в панике, кто – в ярости…»