Сиятельный

Роберт Уайт отправился на выход, я поплелся следом и спросил:

— Сердце билось? Инспектор, вы чувствовали биение его сердца? Ведь чувствовали, так?

Инспектор с обреченным вздохом остановился и посмотрел на ладонь, которую прикладывал к каменной груди.

— Билось! — подтвердил вдруг он. — Оно билось, Лео. Но будь добр, держи язык за зубами. Хорошо?

— Хорошо, — сдался я, не став вступать с начальником в бессмысленные пререкания. — Только разберитесь с этим.

— Уж поверь, разберусь, — пообещал Роберт Уайт.

И я ему поверил. Разберется. Инспектор своего не упустит, не такой это человек.

Когда выбрались из лаза в подвал цирюльни, Рамон Миро с оружием на изготовку стоял у противоположной стены, контролируя одновременно и пролом, и задержанного.

— Что у вас стряслось?! — взволнованно спросил он, опуская лупару. — Я слышал выстрелы!

— Ничего не стряслось, — спокойно ответил инспектор и взял лежавший на столе пистолет. — Ровным счетом ничего, — повторил он и выстрелил в затылок стоявшему на коленях иудею.

Ури неуклюже завалился набок, по щеке его, пятная засыпной пол, заструилась тоненькая струйка крови. Тогда Роберт Уайт кинул пистолет обратно и в очередной раз выдохнул:

— Ничего!

— Что за дьявольщина? — изумился Рамон. — Инспектор, что происходит?!

Уайт ухватил констебля под руку и потянул того к лестнице.

— Рамон! — наставительно произнес он. — У тебя проблемы со слухом? Разве ты не слышал меня? Ничего не происходило и не происходит! Ничего! Тебя здесь вообще не было, Рамон. Оставь это мне.

— Как же так?.. — Констебль попытался было обернуться к застреленному иудею, но инспектор удержал его на месте и вновь подтолкнул на выход.

— Я сам обо всем позабочусь, — объявил он. — Идите! И пришлите сюда Джимми!

И мы пошли. Молча поднялись из подвала, поплутали в безмолвии пустых комнат, и только в глухом мраке заднего двора констебль решился выразить терзавшие его сомнения.

— Инспектор решил обчистить банк? — напрямую спросил он.

— Нет, — со смешком отверг я это предположение, но поскольку сослуживец явно ожидал чего–то более конкретного, отделался полуправдой: — Понимаешь, Рамон, возникли определенного рода сложности, и патрон принял их… так скажем, слишком близко к сердцу.

— Да ну? — с неприкрытым подозрением уставился на меня крепыш, заподозрив обман.

— Именно так, — подтвердил я. — До хранилища грабители добраться не успели, не переживай.

— Да мне–то что? Инспектору видней, — передернул Рамон плечами и отправился на поиски Джимми.

Я кивнул и двинулся следом.

Тебе — ничего, и мне — ничего.

Наше дело маленькое, пусть у начальства голова болит.

О, как наивен я был…

4

В обратный путь мы с Рамоном отправились своим ходом. Констебль оставил лупару в служебном экипаже и шагал налегке, но шагал с такой мрачной сосредоточенностью, словно волок на себе тяжкий груз. Не приходилось сомневаться, что его мучили сомнения по поводу обоснованности приказа инспектора, но обсуждать — и осуждать! — распоряжения начальства крепыш не собирался.

Я — тоже.

Если Рамона душили сомнения от недостатка информации, то мне, напротив, было известно слишком много. А то, что во многих знаниях — многие горести, умные люди подметили уже давно.

Мне было ничуть не менее тошно, поэтому и шли мы молча.

Сразу после Дюрер–плац констебль свернул налево и потопал под горку к Маленькой Каталонии; я двинулся в противоположном направлении и по обвивавшей склон холма дороге начал подниматься на Кальварию. Плотная городская застройка вскоре осталась позади, и вдоль дороги потянулись высоченные заборы, за которыми скрывались от нескромных взглядов особняки вышедших в отставку армейских офицеров, дипломатов и министерских чиновников.

Город давно окружил Кальварию со всех сторон, но вверх отчего–то никак не забирался, если не считать возведенной на самой вершине за несколько лет до свержения падших ажурной железной башни в двести два метра высотой. В ночное время та светилась сигнальными огнями, а молнии зачастую били в нее не только в грозу, но даже с ясного неба.

Когда Гюстав Эйфель увидел это ржавое чудовище, то загорелся идеей превзойти его и неведомо каким чудом не только получил монаршее одобрение, но и продавил проект в городском совете Парижа. Впрочем, надо отдать должное его таланту архитектора — новая трехсотметровая башня, судя по открыткам, смотрелась куда элегантней своего прообраза.

Склоны холма взялись застраивать только четверть века назад, тогда один из участков и достался моему деду. Не графу Ко́сице, который за всю свою жизнь и палец о палец не ударил, а полковнику императорской армии в отставке Петру Орсо, деду со стороны отца.

Наш участок располагался на отшибе; с двух сторон он обрывался крутым склоном, с третьей шелестела листьями небольшая рощица. Уж не знаю, намеренно дед выбрал столь уединенное место или нет, но соседи нам обыкновенно не докучали. Никто не докучал, если начистоту; даже налоговые инспекторы обходили стороной.

По крайней мере, последние шестнадцать лет…