Сикарио

Ночь выдалась очень холодной и скорее всего она замерзла, кожа у неё посинела. На вид была она еще молода, одета в темное пончо и цветастую юбку, что носят женщины из горных селений, босая. И еще нам показалось, что она улыбалась, словно давала понять будто там, где она сейчас пребывает – несравненно лучше, чем здесь, на земле.

Мы вылезли из грузовика и расселись вокруг, смотрели на неё, пока не объявился хозяин фургона и не начал ругаться на «сукину дочь», что нашла место где издохнуть.

Должно быть, он очень спешил, и встреча с полицейскими совсем не входила в его планы.

То, что произошло дальше удивило даже меня, и так врезалось в память, что сейчас, по прошествии стольких лет, абсолютно ясно могу представить ту сцену. Внимательно изучив положение тела под колесами, тот тип забрался в кабину, запустил двигатель, после этого поманеврировал немного и уехал, не задев тело.

А она так и осталась лежать на дороге, повернув лицо к небу, откуда опять начал моросить мелкий дождь и продолжала улыбаться.

В этот ранний час редкие прохожие останавливались на мгновение посмотреть на странную группу из покойницы и трех перепуганных мальчишек, и спешили дальше по своим делам. А она так и осталась лежать на мокрой мостовой, пока не открылся соседний музыкальный магазин, и кто-то наконец решился вызвать полицию, поскольку совершенно справедливо посчитал, что начинать торговлю и включать музыку, когда перед входом лежит покойник – несколько жутковато.

Вам нравится сальса? Лично я предпочитаю кумбия.

Единственным удовольствием в те годы для меня было встать пред витриной какого-нибудь музыкального магазина на Каррера Септима и танцевать часами в ритм музыке, что громыхала из репродукторов, зазывая прохожих купить какой-нибудь диск.

И еще мне очень нравились разные рекламные плакаты.

Ну, те, с глянцевой поверхностью, где были изображены красивые женщины и улыбающиеся музыканты, играющие на сложных, блестящих инструментах. Для меня, для мальчишки, это представлялось отражением какой-то не земной, райской жизни. Я замирал перед витринами, как загипнотизированный, разглядывая те картинки, и, когда не было дождя, то лишь чувство голода могло сдвинуть меня с места.

Но в ту проклятую, бесконечно долгую зиму и музыка звучала как-то по-другому – уныло, что ли.

Кумбия и меренге появились на свет, чтобы танцевать под лучами ослепительного солнца и при этом истекать потом, а не тогда, когда трясешься от холода, и промокшее насквозь пончо висит на твоих плечах, словно надгробный камень.

А дождь всё продолжался, сеньор.

День за днем, минута за минутой. Такой тихий, такой молчаливый и не заметный, что и человеческое ухо не могло уловить его движение. Посреди ночи я иногда просыпался, брал фонарь и светил наружу, чтобы убедиться, что дождь продолжается, такой монотонный и одновременно неумолимый, без малейшего движения воздуха, без ветерка, уверенный в себе и в своей всё подавляющей силе, абсолютно безразличный к отчаянию и беспомощности человека.

Видели когда-нибудь такой дождь? Видели, чтобы неприметная, тихая вода была способна парализовать весь город, потому что капля за каплей проникла в самые глубокие, самые отдаленные уголки его основания, затопив улицы, промочив кабели, остановив автомобили, проникнув внутрь электрических лампочек и пропитав холодной водой всё вокруг, и человеческие души в том числе?

Это было словно проклятие, ниспосланное на наши головы небесами, чтобы показать никчемному человечеству, что, для того чтобы покончить с ним и вычистить все скопившееся на земле дерьмо, вовсе не нужно свирепствовать и бесноваться, а достаточно лишь начать мочиться ему на голову, и делать это до тех пор, пока люди сами не начнут умолять, чтобы их наконец-то утопили.

И вместе с дождем в город пришли новые голодные.

Зачем? Что они искали здесь, среди всего этого бетона? Редким было утро, когда на улицах не находили трупы людей, что по большей части умирали не от голода и холода, а скорее от парализующего страха и отчаяния. То были «чолос», голод согнал их сюда из деревень, превратившихся в трясину, а на новом месте у них так и не получилось «пустить корни» среди всего этого враждебного асфальта.

Быть бедным – это одно дело, но превратиться в жалкое ничтожество – совсем другое.

Не знаю сеньор, может быть вы и не поймете разницу, или там, откуда вы приехали, не существует видимой разницы, видимой границы, что разделяет тех, кто способен переносить голод с высоко поднятой головой, и тех кто изгибает холку подобно зверю, но, хочу лишь отметить, что те, кто живут в горах – живут там без малейшей надежды, а спустившись в город умирают от отчаяния.

Я-то был нищим с самого рождения и потому сам процесс выживания воспринимался как нечто естественное, и тяжкое ощущение одиночества, когда тебя окружают миллионы безразличных лиц, не очень-то и давил на мою психику, в отличие от тех, кто приходил в город из далеких деревень.