Сикарио

Я готов был пожертвовать одним яйцом, сеньор, чтобы то ощущение счастья никогда не заканчивалось… Нет, яйцом не получится, лучше рукой, поскольку такая чувственная натура, как Луна, предпочла бы иметь рядом инвалида, чем кастрата.

Её любовь была сплетена из секса и смеха, в разных пропорциях, в зависимости от дня, и было бы глупо думать, что между нами существовали какие-то особенные, романтичные отношения. Не очень-то мы привыкли к романтике.

Хотя… мне не очень стыдно сознаться перед вами, но я тогда совершал поступки романтичные. Все те отношения и чувства были новыми для меня, никогда я такого не испытывал, тогда как для Луны это была одна из многочисленных её историй и потому я сгорал от ревности.

Представляете, такой тип, как я, «сикарио», способный пристрелить собственного папашу, даром что никогда не слышал о нем, бродил, страдая от приступов ревности, как петух в декабре.

Меня всегда преследовал страх, что когда-нибудь и мне перережут глотку.

Но забрать у меня Луну было бы хуже, чем просто придушить. Сама мысль, что мне опять придется жить не слыша её смеха, не вдыхая аромат её тела, казались совершенно непереносимыми, хуже, чем если бы я вернулся в Луриганчо.

Выслушивали вы когда-нибудь исповеди человека влюблённого? Не за этим вы сюда приехали, не правда ли? Но прошу, не торопите меня, поскольку если я не смогу объяснить вам, что значила Луна в моей жизни, то навряд ли поймете причины, почему в дальнейшем я вел себя именно так, а не по-другому.

Прозревший слепой, увидевший наконец луч света, будет менее благодарен, чем я благодарил провиденье, пославшее мне ту мулатку. Воскресший из мертвых найдет меньше причин жить на этом свете, чем она мне дала, атеист, узнавший о существовании Бога, будет меньше благоговеть перед ним, чем я перед Луной.

Все так просто, не правда ли. И мне не стыдно признаться в этом.

А чего я должен стыдиться? Если я смог сознаться, что хладнокровно, без зазрения совести, убил столько людей, то почему я не могу признаться в том, что потерял голову от той женщины, сделавшей меня самым счастливым человеком на этом свете.

Я попросил её оставить свою торговлю фруктами и посвятить мне каждое мгновение её жизни, а в ответ она улыбнулась и спросила:

– Как долго?

– Всегда.

Но это «всегда» ничего не значило для Луны, как и для любой карибской мулатки, слово не понятное, не постижимое. Такое «всегда» для них подобно горькому слабительному, от которого отказываются сразу же, поскольку если они и отдаются кому-нибудь, то длится это ровно столько, сколько продержится желание, а мысль о создании семьи еще не осела достаточно крепко в её мозгу.

– Лучше уж я продолжу торговать дынями и манго, – сказала она. – А то еще очень зеленая для таких серьезных дел.

Вставала она на заре и уходила искать товар, устанавливала навес и начинала зазывать народ и болтать, и смеяться с покупателями, собирающимися отовсюду как мухи.

На самом-то деле она торговала не фруктами, а продавала радость, веселое настроение и потому её манго отличались от остальных, либо все это мне только казалось.

Ближе к полудню я садился в автобус, а затем шел, разыскивая её. Когда весь товар был распродан, мы шли на пляж наслаждаться теплым ветерком и солнцем. А вечером собирались её друзья, и она готовила на всех, и делала все это с искренним удовольствием. Я никогда не слышал, чтобы она жаловалась или сказала, что устала.

Когда все расходились, мы до полуночи занимались любовью.

А на рассвете она опять была на ногах.

Девятнадцать лет, или двадцать… Она сама толком не знала.

В конце концов, в один «прекрасный» день пришел Маррон с такой физиономией, что ничего не нужно было объяснять, и так было видно – наступило наше время.

Вот дерьмо! Настоящее дерьмо, сеньор, дерьмо тысячу раз! У меня было такое чувство, словно под задницей взорвался вулкан Невадо дель Руиз.

Спустя три дня нам принесли два чемодана полных кокаина. Самое любопытное в этом было то, что тогда, в джунглях, я насмотрелся на кокаин предостаточно и воспринимал его не более, чем простой белый порошок, пусть и стоящий уйму денег, но сейчас я смотрел на него так, как будто в руках у меня был бочонок с нитроглицерином.

Роман и я прекрасно понимали, что, начиная с этого момента, наше положение стало очень сложным, если полиция «возьмет» нас вместе с этим грузом, то будет плохо, но если мы не довезем чемоданы в целости и сохранности и не передадим в нужном месте, то будет гораздо хуже, будет несравненно хуже…

И только тогда Маррон Моралес сознался, что владельцы «товара» не были его друзьями, а весьма «сложная» публика, контакт с которыми ему помогли установить какие-то там знакомые знакомых и будет лучше для нас обоих, если мы в точности исполним все их инструкции, поскольку это был единственный путь избежать опасных ошибок.