Сила бессильных

Авторитет лидеров должен был бы определяться их личными достоинствами и отношением окружающих, а ни в коем случае не номенклатурным положением; они должны были бы пользоваться большим личным доверием и обладать основанными на нем полномочиями; только так можно преодолеть «классическую» беспомощность традиционных демократических организаций, которые часто кажутся основанными скорее на взаимном недоверии, чем на доверии, и скорее на коллективной безответственности, чем на ответственности; только этим — полной экзистенциальной взаимоответственностью каждого члена сообщества, — по-видимому, и можно создать надежную преграду «крадущейся тоталитаризации». Эти структуры должны были бы возникать, разумеется, снизу, как следствие подлинно общественной «самоорганизации», должны были бы руководствоваться реальными потребностями, из которых они возникли и с исчезновением которых они и сами должны были бы исчезать. Они должны бы иметь самые многообразные и извне минимально регулируемые принципы внутреннего построения; решающим критерием этой «самоорганизации» должна была быть ее «актуальность», а ни в коем случае не голая норма.

На этом принципе многообразных изменчивых взаимодействий, столь динамично возникающих и исчезающих, но при этом руководствующихся актуальной целесообразностью и объединенных человеческими связями организмов, политическая жизнь и должна бы основываться, а также деятельность экономическая. Я хотел бы выделить здесь принцип самоуправления, который единственно, по-видимому, может обеспечить то, о чем мечтали все теоретики социализма, а именно реальное (т. е. неформальное) участие трудящихся в решении хозяйственных проблем и чувство реальной ответственности за результаты совместного труда. Принцип контроля и дисциплины должен бы вытесняться спонтанным человеческим самоконтролем и самодисциплиной.

Такое представление о всей системе последствий «экзистенциальной революции» явно выходит (что, вероятно, следует и из столь беглого наброска) за рамки классической парламентской Демократии, как она сложилась в развитых западных странах и где она нередко оказывалась так или иначе не состоятельной. Раз уж в контекст этих рассуждений я ввел понятие «посттоталитарной системы», то, вероятно, было бы логично вышеизложенные рассуждения соотнести — исключительно для данной ситуации — с перспективой системы «постдемократической».

Несомненно, можно было бы эти рассуждения развивать и дальше, однако мне кажется, что это было бы по меньшей мере занятием бессмысленным, ибо медленно, но верно привело бы к отчуждению проблемы самой по себе: поскольку данные рассуждения касаются сути такой «постдемократии», которая может вырастать лишь via facti систематически, из самой жизни, из ее новой атмосферы и нового «духа» (пусть даже при участии политической рефлексии — разумеется, в функции проводника жизни, а ни в коем случаете дирижера).

Однако конкретизировать структурные очертания этого нового «духа», даже если бы этот «дух» присутствовал и человек уже знал его конкретную физиогномию, означало бы всё-таки предвосхищать события.

22.

Весь предыдущий пассаж я бы, наверное, оставил лишь как тему частных медитаций, если бы постоянно не возвращалось ко мне одно ощущение, которое может показаться достаточно самонадеянным и которое поэтому я лучше выражу лишь в форме вопросов: не напоминает ли образ «постдемократической» структуры иными своими элементами структуру «диссидентских» групп или некоторых независимых гражданских инициатив, как они нам известны из собственного опыта? не возникают ли в этих маленьких сообществах, сплоченных неисчислимыми страданиями как их общим уделом, некоторые из этих специфических «человечески содержательных» политических отношений и связей, о которых уже шла речь выше? не соединяет ли это сообщество (а речь идет действительно скорее о сообществе, чем об организации), действующее без всяких шансов на видимый и скорый успех и, таким образом, живущее прежде всего глубоким общим пониманием значительности собственной деятельности — именно та атмосфера, которую создают не заформализованные и превращенные в ритуал связи, а живое чувство солидарности и братства? разве не возникают в итоге всех совместно преодолеваемых трудностей именно те «постдемократические» отношения непосредственного личного доверия и на нем основанных неформальных прав личности? разве эти группы возникают, действуют и отмирают не под давлением конкретных и реальных потребностей, даже если и обременены они балластом опустошающих традиций? не являются ли эти попытки явной «жизни в правде» и обновленное чувство «высшей ответственности» на самом деле своеобразным провозвестником каких-то нравственных преобразований в индифферентном обществе?