Сила и слава

Если б не записка, священник усомнился бы в существовании американца, – записка, да еще, конечно, убитый ребенок. Он пошел к хижине по маленькой затихшей просеке. Может, в него выстрелят, не дав ему даже войти? Будто идешь с завязанными глазами по доске, не зная, когда оступишься и полетишь в пропасть – навеки. Он икнул и переплел пальцы за спиной, стараясь унять дрожь. Все-таки хорошо, что калитка мисс Лер осталась где-то там, далеко – ему ведь не верилось, что можно вернуться к приходским делам, ежедневно служить мессу и неукоснительно соблюдать все внешние проявления благочестия. Тем не менее смерть лучше бы встретить хмельным. Он подошел к двери хижины – ни звука. Потом чей-то голос сказал:

– Отец.

Он оглянулся. Метис стоял на просеке с искаженным от страха лицом; два его клыка подрагивали и дергались на нижней губе.

– Что тебе?

– Ничего, отец.

– Зачем ты меня окликнул?

– Я молчу, – солгал он.

Священник повернулся и вошел в хижину. Да, американец был там. Живой или мертвый – другое дело. Он лежал на соломенной циновке с закрытыми глазами, с открытым ртом, сложив руки ниже груди, точно ребенок, у которого болит живот. Боль меняет лицо; а может быть, его меняют преступления, сошедшие с рук, – так же как политика или благочестие. Трудно было узнать в нем человека с газетной фотографии, висевшей на стене полицейского участка: тот был грубый, наглый, удачливый. А у этого вид самого обыкновенного бродяги. Боль обнажила нервы и придала его лицу обманчивую духовность.

Священник стал на колени и склонился к его губам, стараясь уловить, дышит ли он. В лицо ему ударило тяжелым запахом – смесью блевотины, никотина и винного перегара. Много лилий ушло бы на то, чтобы заглушить этот смрад. Еле слышный голос у самого его уха проговорил по-английски:

– Смывайтесь, отец. – Снаружи, за дверью, в предгрозовом свете, не сводя глаз с хижины, стоял на чуть подрагивающих ногах метис.

– Значит, ты жив? – быстро проговорил священник. – Тогда скорее. Времени у тебя мало.

– Смывайтесь, отец.

– Ты ведь звал меня? Ты католик?

– Смывайтесь, отец, – снова прошептал американец, точно это были единственные слова, оставшиеся у него в памяти от давно забытого урока.

– Говори же, – сказал священник. – Когда ты исповедовался в последний раз? – Веки поднялись, и в него уперся удивленный взгляд. Американец неуверенно проговорил:

– Лет десять назад. А зачем вы здесь?

– Ты же просил священника. Ну, говори. Десять лет – это большой срок.

– Смывайтесь, отец, поскорее, – сказал американец. Давнишний урок опять всплывал у него в памяти. Точно ползучий гад, раздавленный с хвоста, он лежал на циновке, сложив руки на животе, и вся жизнь, оставшаяся в нем, сосредоточилась в одной мысли. Он прошептал сдавленным голосом: – Этот подлец…

Священник сказал с яростью:

– Вот как ты исповедуешься? Я пять часов добирался сюда… и слышу от тебя одну мерзость. – Как это чудовищно несправедливо, что вместе с опасностью к нему вернулась его полная бесполезность, – он ничего не мог сделать для этого человека.

– Слушайте, отец… – сказал американец.

– Я слушаю.

– Смывайтесь отсюда, отец. Я не знал…

– Не за тем я сюда шел, чтобы говорить о себе, – сказал священник. – Чем скорее кончится исповедь, тем скорее я уйду.

– Обо мне не беспокойтесь. Мое дело кончено.

– Значит, проклят навеки? – со злостью сказал священник.

– Ясно. Проклят, – сказал американец, слизывая кровь с губ.

– Слушай, что тебе говорят, – сказал священник, наклоняясь еще ближе к застарелому, тошнотворному запаху. – Я пришел сюда, чтобы выслушать твою исповедь. Ты хочешь исповедоваться?

– Нет.

– А хотел, когда писал ту записку?

– Может, и хотел.

– Я знаю, что ты собираешься сказать. Понимаешь? Знаю. Ладно, не будем об этом. Помни, ты умираешь. Не полагайся слишком-то на милость Божию. Господь дарует тебе эту последнюю возможность. Второй, глядишь, и не будет. Как ты жил все эти годы? Теперь твоя жизнь не кажется тебе такой уж роскошной? Ты убивал людей – вот, пожалуй, и все. Любой это может, а потом и его убьют. Как тебя убили. И ничего не осталось, только боль.

– Отец.

– Да? – Священник нетерпеливо вздохнул, наклоняясь еще ближе. У него мелькнула надежда, что американец наконец-то внял ему и выдавит из себя жалкую ниточку скорби.

– Возьмите мой револьвер, отец. Понимаете? Вот тут у меня под боком.

– Не надо мне револьвера.

– Нет, надо. – Американец сдвинул одну руку с живота и медленно повел ею к плечу. Это стоило ему неимоверных усилий: зрелище было невыносимым. Священник строго сказал:

– Лежи спокойно. Револьвера там нет. – Он увидел пустую кобуру у американца под мышкой. Это было первое бесспорное доказательство того, что кроме них и метиса здесь есть кто-то еще.

– Скоты, – сказал американец, и его рука устало замерла там, куда она дотянулась, – на сердце. Он был похож на статую женщины в стыдливой позе: одна рука на груди, вторая – на животе. В хижине было очень душно; над ней стоял мрачный свет надвигающейся грозы.