Сила и слава

Постепенно стала вырисовываться фигура метиса, склонившегося на луку; стали видны его желтые клыки, торчащие из разинутого рта; право, этот человек, думал священник, заслужил награду. Семьсот песо не такая уж большая сумма, но в той пыльной, заброшенной деревушке ему, пожалуй, хватит ее на целый год. Он снова хихикнул: ему всегда было трудно принимать всерьез превратности судьбы — и ведь, быть может, год спокойной жизни мог бы спасти душу этого человека. Любое жизненное положение надо только вывернуть наизнанку, и оттуда посыплется вся мелочь нелепых, противоречивых обстоятельств. Вот он поддался отчаянию, и от этого родилась человеческая душа и любовь — не лучшая, что и говорить, но все же любовь. Метис вдруг сказал:

— Это судьба. Мне гадалка как-то сказала… награда…

Он крепко держал метиса в седле и шагал рядом. Ноги кровоточили, но они скоро задубеют. Странная тишина спустилась на лес и вместе с туманом поднялась от земли. Ночью было полно всяких звуков, а сейчас все стихло. Точно во время перемирия, когда ружья с обеих сторон умолкают и кажется, будто вся земля прислушивается к тому, чего раньше никто не слышал, — к миру.

Метис сказал:

— Ведь вы все же священник, не так ли?

— Да.

Они словно вылезли каждый из своего окопа и сошлись брататься между колючей проволокой на ничейной земле. Он вспомнил рассказы о европейской войне — как на исходе ее солдаты, поддавшись порыву, бежали друг другу навстречу. «Неужто ты немец?» — спрашивали они, с изумлением глядя в такое же человеческое лицо. Или: «А ты англичанин?»

— Да, — повторил он, а мул все так же медленно плелся вперед. В прежние времена, когда он обучал детей, какой-нибудь мальчик с узкими индейскими глазами, бывало, спрашивал его: «А Бог на кого похож?» — и он отвечал — бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, а иной раз, расширяя свой ответ, включая туда же братьев и сестер, чтобы вопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения, сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве… Но в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне — ведь мы созданы по образу и подобию Божьему. Бог — это и отец, но Он же и полицейский, и преступник, и священник, и маньяк, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в момент совокупления. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божие. И вот сейчас это Божие подобие тряслось на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и Божие подобие совершило свое бунтарское деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе. Он сказал:

— Теперь тебе лучше? Не знобит, а? В жар не бросает? — И заставил себя почти с нежностью погладить плечо подобию Божьему.

Человек молчал, покачиваясь с боку на бок на хребтине мула.

— Осталось не больше двух лиг, — подбадривая его, сказал священник. Надо бы решать, что ему делать. Он помнил Кармен лучше любого другого селения или городка в штате: пологий, заросший травой косогор ведет от реки к маленькому кладбищу на небольшом холмике — там похоронены его родители. Кладбищенская стена завалилась; два-три креста поломаны гонителями церкви; каменный ангел потерял одно крыло, а надгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокой болотной траве. У статуи Матери Божией над могилой какого-то богатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, как у языческой Венеры. Непонятно! И откуда это яростное стремление разрушать — ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если б Господь походил на жабу, можно было бы перевести всех жаб на земле, но когда Он подобен тебе, что толку уничтожать каменные изваяния — надо убить самого себя среди всех этих могил.

Он сказал:

— Ну как, ты окреп, удержишься сам? — И отнял руку.

Тропинка раздвоилась; одна вела в Кармен, другая — на запад. Он подтолкнул мула, направляя его в сторону Кармен, и сказал:

— Через два часа будешь там. — И остановился, глядя, как мул идет на его родину, неся на себе доносчика, припавшего к луке.

Метис попытался выпрямиться.

— Куда вы?

— Будь свидетелем, — сказал священник. — Я не заходил в Кармен. Но если ты помянешь там про меня, тебе дадут поесть.

— Почему… почему… — метис пытался повернуть мула, но у него не хватало сил. Мул все равно продолжал идти вперед.

Священник громко сказал:

— Запомни, я не был в Кармене.

Но куда теперь он мог идти? Ему представилось, что есть только одно место в этом штате, где он не подверг бы опасности невинного человека, каких берут в заложники. Но туда нельзя было идти в такой одежде.

Метис крепко держался за седло и заискивающе косился в его сторону:

— Вы не бросите меня здесь — одного.