Сила и слава

— А вот другой фокус. Он называется «убегающий валет». Я делю колоду на три части, вот так. Беру валета червей и кладу в середину одной из стопок, вот так. Теперь меняю местами три стопки…

Лицо его просветлело, когда он говорил; он так давно не держал в руках карт. Были забыты гроза, покойник и упрямо враждебное лицо напротив.

— Я говорю: валет, беги! — Он разделил надвое стопку, которая была у него в левой руке, и показал: — И вот он здесь.

— У вас наверняка два валета.

— Проверьте сами.

Лейтенант нехотя нагнулся и проверил центральную стопку.

— Вы, наверное, говорите индейцам, что это Божье чудо.

— Ничего подобного, — засмеялся священник. — Индеец меня этому и научил. Он был самым богатым человеком в деревне. Это неудивительно при такой ловкости рук. А показывал я эти фокусы во время приходских праздников, которые устраивали для членов церковных обществ.

Какое-то почти физическое отвращение передернуло лицо лейтенанта.

— Эти общества я помню! — сказал он.

— Когда были ребенком?

— Я был достаточно взрослым, чтобы понять…

— Что понять?

— Мошенничество! — Он в ярости схватился за револьвер, словно решив, что лучше тут же, раз и навсегда, уничтожить эту тварь. — Какое все это было самооправдание, какая фальшь! — сказал он. — «Продай все и раздай бедным» — так вы учили, верно? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, заявляет, что эта семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то говорит, что если люди мрут с голоду, то они это заслужили, они все социалисты. А священник — вы! — замечает всех, кто исполнил свой долг на Пасху и внес свои пожертвования. — Лейтенант так повысил голос, что полицейский заглянул внутрь, а потом снова вернулся под проливной дождь. — Церковь бедная, священник — бедняк, и каждый должен был продать все и отдать Церкви.

— Как вы верно говорите! — сказал священник, но тут же быстро добавил: — И в то же время как ошибаетесь.

— О чем вы? — гневно крикнул лейтенант. — Верно говорю? Вы даже не пытаетесь защищать…

— Я сразу понял, что вы хороший человек, когда вы дали мне денег в тюрьме.

— Я вас слушаю только потому, что вам не на что надеяться. Совершенно не на что! Что бы вы ни сказали, это не будет иметь никакого значения.

— Разумеется.

Он не собирался злить лейтенанта, но за последние восемь лет ему так редко приходилось говорить с кем-нибудь, кроме немногих крестьян и индейцев. И теперь что-то в его тоне раздражало лейтенанта.

— Вы опасны! — говорил он. — Вот почему мы вас уничтожаем. Лично против вас я ничего не имею.

— Понятно. Вы имеете нечто против Бога. А я принадлежу к такого рода людям, которых вы ежедневно сажаете в тюрьму и даете им деньги.

— Я не веду борьбу с фикциями.

— Но ведь со мной бороться не стоит, не так ли? Вы сами так сказали — обманщик и пьяница. Этот человек в большей степени заслужил пулю, чем я.

— Я веду борьбу с вашими идеями! — Лейтенант вспотел в жарком, влажном воздухе хижины. — Вы такие изворотливые, вся ваша братия. Но скажите, что вы сделали в Мексике для нас? Говорили вы плантатору, что он не должен хотя бы бить своих пеонов? О да, конечно, вы, быть может, говорили ему это в исповедальне, но разве вы не выбрасывали это из памяти? Вы шли к нему обедать, и не ваша обязанность помнить, что он убил пеона. Вот и все. Он оставил все это в вашем исповедальном шкафу.

— Продолжайте, — сказал священник.

Он сидел на ящике, опустив голову, с руками, сложенными на коленях; он старался сосредоточиться на словах лейтенанта и не мог.

«До столицы сорок восемь часов, — думал он. — Сегодня воскресенье. В среду меня уже, наверное, не будет в живых». Он ощущал себя предателем, потому что больше боялся боли от пуль, чем того, что будет потом.

— Словом, у нас тоже есть идеи, — говорил лейтенант. — Ни копейки за молитвы и на здания для молитв. Вместо этого мы накормим людей, научим грамоте, дадим им книги, позаботимся о том, чтобы они не страдали.

— А если они хотят страдать…

— Ну а если кто-нибудь хочет изнасиловать женщину, что же — мы должны это позволить ему, если ему хочется? Страдание есть зло.

— Но вы сами все время страдаете, — заметил священник, глядя на мрачное индейское лицо, озаренное пламенем свечи. — Все это звучит превосходно, не правда ли? И ваш шеф таких же убеждений?

— Плохие люди есть и у нас.

— А что будет потом? После того как все будут сыты и смогут читать подходящие книги, — книги, которые вы им разрешите читать?

— Ничего не будет. Смерть есть факт. Мы не пытаемся идти вразрез с фактами.

— Во многом мы с вами мыслим одинаково, — сказал священник, рассеянно тасуя карты. — Мы тоже признаем факты, тоже не пытаемся идти вразрез с ними: несчастны все — и богатые, и бедные, все, кроме разве что святых, — но их немного. Не стоит слишком беспокоиться о недолгом страдании этой жизни. Одно мы оба хорошо знаем: через сто лет никого из нас не будет в живых.

Он неловко пытался перетасовать карты: руки его дрожали.

— И все же сейчас вас больше всего волнует недолгое страдание, — язвительно заметил лейтенант, следя за его руками.

— Но я же не святой. Я даже не храбрый человек, — заметил священник.