Сила прошлого

Тем временем я почти доехал. Рим раскален и безлюден, все разъехались кто куда. Медленно проезжаю по улице Остьензе; без потока машин, в тени растущих посередине платанов с дрожащими на ветру листьями она напоминает кубинскую avenida.[15] Странно, но после трехчасовой езды от Виареджо, вдоль побережья Тосканы и Лация, именно здесь, мне кажется, я ощущаю запах моря, как если бы передо мной было не Английское кладбище[16] ("где воздух тяжел, а история нежна", говорит о нем Пазолини), а настоящий морской причал. То же самое ощущение возникает на террасе моего дома, выходящей на юго-запад, с широким обзором, где доминирует белый треугольник пирамиды Цестия — прозрачная и какая-то совсем неримская даль, кажется, будто это один из сказочных морских городов, где ты никогда не бывал — Салоники, Александрия Египетская, Смирна — и будто сразу за равниной крыш, истыканной иглами антенн, начинается левантийский порт с его пестротой и бойкой подпольной торговлей.

Торможу на красный сигнал светофора, на перекрестке — ни одной машины. Опускаю стекло, меня обдает горячей волной неожиданно благоуханного воздуха. Мой дом наверху, на вершине безымянного холма. Приятная минутка, все словно остановилось, и когда включается зеленый свет, я могу не трогаться с места: никто не станет истерически жать на клаксон. Вот тут бы и почувствовать себя в мире с самим собой. Но никакого мира нет, я чувствую себя подростком, потерявшимся в неразрешимых вопросах; через несколько минут я припаркуюсь возле дома и пойду к воротам с ключами в руке, оглядываясь по сторонам, и впервые в жизни буду готов броситься ничком на асфальт, спрятаться за какую-нибудь машину, если кто-нибудь двинется мне навстречу, чтобы расстрелять в упор.

5

"Пусть каждый делает то, что должен. Пусть жизнь идет своим чередом”. С такими простыми словами японский император обратился к своему народу в 1904 г., накануне войны с Россией. Я когда-то записал их себе в блокнот, на всякий случай — вдруг когда-нибудь пригодятся, — и вот, похоже, эта пора наступила; правда, когда я их записывал, я предполагал использовать их в литературных целях — отдать какому-нибудь персонажу моей будущей книги о Пиццано Пицце, может быть, ему самому, но теперь мне придется использовать их на деле. А поскольку дома, в раскаленном послеобеденным солнцем Риме все было как обычно, никто меня не преследовал и никто на меня не напал по дороге, в квартире никто посторонний явно не побывал, то пока то, что я должен делать, сводится к следующему: разгрести завалы, образовавшиеся, пока мы были в бегах. Письма, на которые не хочется отвечать, извещения о посылках, которые надо получить, счета, которые надо оплатить, семнадцать сообщений на автоответчике, и это не считая привезенного из Виареджо списка поручений, которые мне надлежит исполнить, если я намерен держать Анну и Франческино подальше от Рима — вместе с другими делами, с которыми я запоздал в суматохе, вызванной смертью отца, работы хватит на четыре, а то и на все пять дней.

Поразительно, если вдуматься, какая это махина — мелкие житейские дела, и какой безостановочной работы они требуют при нормальном ходе жизни. На это не обращаешь внимания, но вот ты их слегка забросил, и они сваливаются на тебя разом — есть что-то непристойное в том, что они продолжают накапливаться, как ни в чем не бывало, когда у тебя умирает отец или ты спасешься бегством, потому что над твоей семьей нависла угроза. На самом деле ничего непристойного в этом нет, это естественно, потому что справедливо. Люди моего склада должны признать, что в их жизни практические дела составляют основу — как бы ни интенсивна была их духовная деятельность, как бы ни тревожили их разнообразные угрозы. И если в этой жизни есть сила и правда, а я в этом убежден, они поддерживаются в том числе способностью не упускать из-под контроля эту сферу. Я много лет играл в шахматы, терпел жестокие поражения от русских мастеров в потрепанных костюмах, умудрявшихся во время турниров торговать из-под полы иконами в “позолоченных” окладах, биноклями “Беркут”, фотоаппаратами, вывезенными контрабандой, и усвоил по крайней мере два правила: первое, когда тебя атакуют — или когда атакуешь ты, — нужно не терять из виду самые слабые фигуры, защищать их, как если бы именно от них зависел исход игры, и держать в голове картину всего, что происходит на доске; второе — среди шахматистов, начиная с определенного уровня, есть десятки игроков, способных делать это лучше меня — из-за этого я и бросил шахматы.