Сила Зверя

А может, мнилось ночными кошмарами, заволокут демоны в края пустые, безнебесные, кинут одинокого среди душ удохлых. Что ему живому с мертвецами делать? Страхом волосы шевелились на друидовой головушке. И от того шевеления и вовсе жуткое марилось. Грызут его, нагого и страждущего, злобливые бестии, тело когтят, нутренности выворачивают, кости дробят. А он все никак умереть не сподобится, опять плотью страдающей обрастает для горших мук запредельных.

От того радовал приезд Сигмонда. Если кто и мог сейчас помочь, грядущую беду отвесть, то только один витязь Небесного Кролика. Вот и надлежит витязя слушать, во всем ему покоряться, никак не перечить. Волей-неволей, а быстрехонько, повел его Ингельдот в палаты, оставив ведение службы на верных, пока еще, первозванных.

В хоромах, первым делом, навестили Ангела Небесного. Грустно смотрел Сигмонд на земляка, которому невольным своим вмешательством принес столько неприятностей. Ангел Небесный, уже в весе набрав, не парил под потолком, лежал на кровати. Две пышнотелые служанки прислуживали немощному. Сам немощный надувал щеки, пускал пузыри и пустомысленно улыбался гостям.

Гильда, видя такое, сердобольно всплеснула руками. За грудь схватилась.

— Ох, горюшко! Ой беда неизбывная!

За ней последом заголосили дворовые девки. Вдовица слезу пустила. Малыш, подойдя к ложу, рылом в бок болезного ткнулся, жалобно повизгивая. А болезный, казалось, признал своего сотрапезника верного, руку из под простыней выпростал, гладит за ухом. Сигмонд к кровати подошел. Положил ладонь на широкое, некогда могучее плечо, горько головой покачал, нахмурился.

— Это что же они с тобой, Виктор Петрович, сделали? Крепись, браток, выздоравливай.

Браток опять слюни попустил, и, на удивление ясно, к тому же, на древневаряжском, громко произнес: — Здоров будь. Снеди. Вина. Бабу. — И уже по-ангельскики, — Ech, blin!

— О! — Возрадовался Сигмонд. — Жить будет, раз такие желания высказывает. Мужик он здоровый, авось оклимается.

— Помогай благостный Бугх! — Хором продолжили все ноддовцы.

— А теперь, — отойдя от кровати обратился Сигмонд к Ингельдоту, — пойдем, разговор есть.

Пошли разговор разговаривать. Хотела было и вдовица в этом разговоре свое слово иметь, да витязь воспротивился. — Дело, — говорит, — серьезное, военная тайна.

Гильда, хоть и никто ее от разговора не отлучал, да чтоб хозяйку не обидеть, сама вызвалась, предложила вдовице, пока мужчины о делах баить будут, пойти хозяйство осмотреть. Ингельдотова подруга, таким оборотом осталась, признательна Гильде за находчивость, за то, что честь ее хозяйскую сохранила, достоинство уберегла. Повела гостью под руку показывать закрома богатые, мастеровых умелых, животных ухоженных. Все верно, мужчины о войне, женщины о хозяйстве. Каждому своя забота.

Покуда Гильда с вдовицей богатства обительские оглядывали, Сигмонд с Ингельдотом расположились в рабочей келье первосвятейшего, правда не часто им пользуемой. Велели страже их не тревожить, никого не допускать. Дверь крепко накрепко заперли, сели за стол друг против друга.

Помолчали. Витязь молоко кислое прихлебывает. Ингельдот кваску попивает, и боится и ждет разговора. Да молчалив витязь, не тороплив. Закурил, задумчиво стены оглядывает.

Страшится Ингельдот слова Сигмондова. Страшит его кара за грехи, но и чается благую весть, утешение и освобождение от витязя принять. Помнит, как немногими словами, в трактире говоренными, способствовал вознесению Свинячьего Лыча к теперешней славе. Может и единым своим словом, одним движением сбросить вниз в гиену тленную, лишить всех благ мирских, всех загробных блаженств.

А витязь ни гугу. Оглядел одноцветные стены, пустым своим взглядом на Ингельдота уставился. Не вынес первосвятейший хлада витязевого взора, глаза потупил.

Да, точно ли, плотский человек перед ним? Или верна молва людская что рожден витязь стылой полуночной зарей от месяца-хладоносца, что повивали его росы вечерние, а облак небесный баюкал его в просторах необъятных?

Не ладно было Ингельдоту. Нынче вовсе дурно сделалось То горячий пот со лба рукавом отирает. Жарко, словно распяли его на гридироне над угольями пламенными. То рясу плотно запахивает, дрожит, трясется, словно, нежданно, посреди лета, вьюжный ветер в окно задул, зимней стужей келью наполнил. Не стерпел более Ингельдот, весь зад о лавку изъелозил.

— Дык, таки делы у нас в монастыре, — запинаясь, косноязычно начал:

— Дык, беда с нашим Ангелом Небесным приключилась.

— Это еще не беда. Дальше хуже будет.

— Да то мне ведомо. Научи, благодетель, как дальше животеть? Силушки более нету, весь измаялся, беды горшей ожидаючи. Поведай мне, неученому, что это за напасти такие.

— Поведать то я тебе могу, Да смысла в том не вижу. Все равно не поймешь.

— Да куда мне, батюшка, супротив твоей учености. Тут сказу нетути. На все воля твоя. Да только, что делать научи. По гроб жизни благодарен буду.

— Научу, вот только не знаю, рад ли будешь этой науке.

— Рад, милостивец, рад.