Силач

— Только каменное сердце не растрогали бы мои несчастья, человек истинно верующий никогда не решился бы броситьу ближнего на милость сил зла. Как вы думаете, если я удалюсь в монастырь, Господь и Пресвятая Дева надо мной сжалятся?

— Не уверен, — ответил встревоженный Сьенфуэгос, поняв, что и впрямь зашел слишком далеко в описаниях мрачного будущего наемника. — Даже самые неприступные монастырские стены не смогут сдержать слуг Князя Тьмы, и сомневаюсь, что у вас останется время доказать свое раскаяние, — он красноречиво цокнул языком и развел руками, давая понять, что это не выход. — Думаю, единственный способ — попытаться освободить донью Мариану.

— И как я смогу ее освободить?

— Мы найдем способ.

— Так вы мне поможете? — с ликованием воскликнул Турок.

— Боюсь, что придется, — ответил Сьенфуэгос, изо всех сил стараясь казаться равнодушным. — А что мне еще остается? Скажите, вы знакомы с лейтенантом Педрасой?

— Немного.

— Насколько я знаю, это один из часовых в крепости.

— Все они упрямы и подозрительны.

— Я знаю, но этот человек должен мне денег.

— После того пресловутого пари с мулом?

— Совершенно верно. Быть может, мне удастся его убедить, чтобы он устроил вам встречу с доньей Марианой, и вы могли бы попросить у нее прощения.

— Вы же сами сказали, что этого недостаточно, — заметил наемник.

— Да, пожалуй, — согласился канарец. — Но вы хотя бы сделаете первый шаг: попросите у нее прощения, а заодно и выясните, в какой камере ее держат и как она себя чувствует: это для нас очень важно.

— Разумеется.

— Так вы готовы попытаться?

— Ну конечно!

Именно этого Сьенфуэгос и добивался — вместо того, чтобы вызвать подозрения лейтенанта Педрасы, он сделает это в качестве одолжения другу, столкнувшемуся со сложной ситуацией, в которой сам канарец вроде бы не имел никакого отношения.

— Вы хоть представляете, о чем меня просите? — испугался стражник, когда на следующий день Сьенфуэгос начал подбивать к нему клинья. — Заключенного Святой Инквизиции надлежит охранять даже неусыпнее, чем губернатора или даже самого короля Фердинанда. Если я пойду вам навстречу, то рискую потерять не только место, а саму жизнь.

— Понимаю, — ответил Сьенфуэгос. — Для себя я бы даже не заикнулся об этом. Но это нужно самому Бальтасару Гарроте, который на нее донес. Он хочет попросить у нее прощения: для него это вопрос совести.

— Надо было раньше об этом думать, — заявил Педраса.

— Вот и я ему это сказал, — вздохнул канарец. — Только упрекать несчастного человека, охваченного раскаянием — пустая трата времени. Если бы вы его видели! На нем просто лица нет; будто на краю могилы...

— Мы все окажемся на краю могилы, если пойдем у вас на поводу.

— Как жаль! — вздохнул Сьенфуэгос, делая вид, будто смирился с отказом. — Мне так хотелось помочь этому несчастному, что я готов был принять любые ваши условия.

— Какие такие условия? — заинтересовался лейтенант Педраса, хватая его за плечо. — Что, например, вы готовы сделать?

— А чего бы вы сами хотели?

— Простите мне долг.

— Ну что ж, решено. С той минуты, когда Турок встанет на колени перед этой женщиной, вы мне ничего не должны.

— Слово кабальеро?

— Слово кабальеро.

7

Ребенок уже начинал шевелиться.

Новая жизнь росла у нее в утробе, наполняя величайшей на свете радостью и неизбывной тоской, поскольку желанного ребенка Сьенфуэгоса ожидала неизвестная и, видимо, безрадостная судьба. Казалось, гигантская тюрьма всей своей тяжестью давит на хрупкие плечи Ингрид, погружая в черную бездну отчаяния.

Никто не задумывался о том, возможно, потому что такое просто никому не приходило в голову, что длинные руки Инквизиции добираются даже до нерожденных младенцев, и жестокость тех, кому, казалось, доставляет удовольствие мучить невинных, распространяется и на создания, находящиеся еще в материнской утробе.

Младенец уже страдал.

Он был частью Ингрид, самой важной частью ее тела, центром ее мыслей и существования, источником энергии, позволяющей выдержать столько страданий. Но вряд ли он мог остаться в стороне от стольких ее душевных терзаний, вряд ли не страдал, как страдала каждая клеточка ее тела в ожидании того, что предстоит.

Ребенок пока еще оставался частью собственного ее существа, и ему поневоле передавалось подавленное настроение матери.

Малыш рос в атмосфере ужаса и отчаяния.

Никогда в истории не существовало ничего страшней, чем подземелье Инквизиции, где к истязанию тела добавлялось уничтожение души. Лишь просто воображая свою смерть на костре, которая обречет их на вечные муки, заключенные сходили с ума.

Съежившись с темноте и глядя на бегающих крыс, Ингрид Грасс обычно спрашивала себя, как стало возможным, что ребенок, зачатый в такой любви и радости, обречен на столь трагическую и короткую судьбу, раз за разом она повторяла, что, влюбившись в самого прекрасного на земле мужчину, она навлекла на себя и самые кошмарные бедствия.

Словно мало было этих девяти долгих лет мучительной разлуки и неизвестности; так теперь, после четырех месяцев безумного счастья, на нее обрушилась новая напасть, грозя окончательно ее погубить.

А с ней и ребенка.