Силач

— Тогда вам должно быть известно, что там живет очень мирный народ; во всяком случае, нас они встретили вполне дружелюбно. Потом мы повернули на запад, где вскоре обнаружили устье большой реки, впадавшей в глубокий залив — они называют его Ураба. Так вот, там столько золота, что местные жители делают из него футляры для своих членов.

— Футляры из золота? — ахнул канарец. — Из чистого золота?

— Из чистейшего золота, вы такого никогда не встречали, — моряк цокнул языком. — Мы заключили сделку без единого выстрела, лишь одними подарками и улыбками; мы чтим их обычаи, они — наши. Мы не произнесли ни единого слова о Христе или грехе, и нам в голову не пришло требовать, чтобы они платили дань нашим далеким королям.

— Но ведь это — приказ Короны.

— Бастидас убедил меня, что их величества заблуждаются. Намного лучше иметь индейцев своими друзьями, чем вассалами, и пусть уж они верят в тех богов, какие им нравятся, чем навязывать им каких-то других, далеких и чуждых их пониманию.

— Может быть, вы и правы.

— Разумеется, я прав, и главное тому доказательство — несметные сокровища, которые мы увозили с собой, и добрые союзники, которых мы оставляли позади.

— И что же сталось с этими сокровищами?

— Как пришли, так и ушли. Еще в Урабе однажды утром я обнаружил, что днища кораблей изъедены шашнем и готовы вот-вот рассыпаться в пыль.

— Шашень? — удивился канарец. — Помнится, я использовал эту уловку, чтобы одурачить одного португальского капитана, который собирался повесить меня на рее, но мне в голову не приходило, что этот шашень действительно существует и способен погубить корабль.

— Еще как существует! По его милости мы чуть не пошли на дно. Еще во время первого плавания, вместе с адмиралом, мы заметили его следы, но в этот раз он набросился на нас с такой силой, что корпуса и днища превратились в настоящее решето. А виной тому — крошечный моллюск, который местные жители называют «тартаса», он прогрызает в толще дерева целые коридоры и галереи, покрытые изнутри налетом извести.

— И вы даже не попытались ничего сделать? — ахнул Сьенфуэгос. — Скажем, пропитать днища и борта дегтем?

— Увы, было уже слишком поздно, — вздохнул моряк. — Древесина наших кораблей пришлась весьма по душе этим мелким тварям. Кили и доски обшивки рассыпались в труху от малейшего прикосновения. По этой причине я предложил взять курс на Ямайку, а уже оттуда добираться сюда, — он вновь сделал изрядный глоток. — Это плавание было сущим адом! Встречный ветер швырял нас из стороны в сторону, вода хлестала, как через сито, мы с ребятами час за часом откачивали воду, все больше выбиваясь из сил. Одному Провидению ведомо, как нам удалось добраться до острова. Мы причалили на севере Ямайки, там местные индейцы помогли нам кое-как починить корабли. Мы щедро одарили их, оставив почти весь груз, а потом, почти по горло в воде, из последних сил добрались до Харагуа.

— Как жаль! — вздохнул Сьенфуэгос. — Недавно я узнал, что на юго-восточной оконечности Ямайки есть небольшая испанская колония, там скрывается корабль доньи Марианы.

— Да, знать бы нам это тогда! — вздохнул картограф. — А все пять кошмарных дней мы только и знали, что молились и откачивали воду; а когда увидели впереди берега Харагуа, корабли рассыпались в труху, и большая часть того, что у нас еще оставалось, оказалась на дне.

— Так вы уже видели землю?

— Да, впереди уже показался берег. К счастью, нам удалось сохранить три сундука с золотом и жемчугом и не потерять при этом ни одного человека — спасибо нашему Родриго! Но, поскольку край этот беден — сплошные леса и почти нет людей, то мы решили разделиться на три отряда и попробовать добраться сюда, чтобы не слишком при этом голодать и не испытывать стольких лишений.

— И вот вы здесь, — закончил Сьенфуэгос.

— Да, я добрался сюда с последним отрядом — и лишь для того, чтобы узнать, что Бобадилья заточил в тюрьму Бастидаса и конфисковал все наше золото под тем предлогом, что мы якобы вели переговоры с индейцами, не имея на то надлежащего королевского разрешения, — он возмущенно фыркнул. — Можно подумать, что, когда ваши люди едва не умирают от голода, вы побежите испрашивать у кого-то разрешение за две тысячи миль!

— Ну, если губернатор наложил лапу на ваши сокровища, то вы можете считать их потерянными. Уж если хоть один мараведи угодил к нему в карман, то обратно точно никогда не выберется.

— Не скажите, если этот мараведи принадлежит Родриго де Бастидасу, — не согласился кантабриец. — Готов поставить свою долю сокровищ, что, как только чертов трианец окажется на свободе, он тут же вытребует обратно свое золото — не мытьем, так катаньем.

— Хотелось бы мне на это надеяться.

— Можете не сомневаться, — заверил картограф. Он хотел было сказать что-то еще, но тут увидел, что к ним с улыбкой приближается человек лет двадцати пяти, среднего роста, с докрасна загорелым лицом, светлыми волосами и такой же светлой кудлатой бородой, которую по какой-то странной привычке то и дело прикусывал великолепными зубами. — Боже! — воскликнул Хуан де ла Коса. — Кого я вижу!