Силиконовые горы

– Но теперь… Теперь у меня вообще ничего нет. Ни мужчины. Ни оптимизма. Ни даже этих мифических двух лет радости.

– У тебя есть стройные бедра и пухлые губы, – улыбнулась Надежда, – этого для счастья вполне достаточно, во всяком случае в Москве. Ты немного подепрессируешь, и жизнь наладится. Вот увидишь.

С Надеждой она больше не общалась. Но – вот ирония судьбы – все получилось примерно так, как она и предсказывала. Отек спал, и однажды утром Татьяна увидела в зеркале свое похорошевшее, помолодевшее лицо. Необходимость в компрессионном белье отпала, и на нее снова налезли джинсы, которые она носила в семьдесят втором. А что, винтаж сейчас в моде. Однажды вечером она пришла в «Кабаре» и увидела вокруг знакомые лица – все те, кто на протяжении последнего десятилетия притворялся ее друзьями, были ей искренне рады. Впервые за последние несколько месяцев Татьяна расслабилась, выпила шампанского, потанцевала, поцеловала какого-то типа, который прилип к ней, как мохеровый ворс к кашемировому пальто. Утром этот тип обнаружился в ее постели, и они даже вместе завтракали в «Антонио». Вечером ей кто-то позвонил с предложением смотаться на закрытую вечеринку на крыше, она согласилась – так ее жизнь снова завертелась-закрутилась, как парковая карусель после капремонта.

О Якове она старалась не вспоминать. Что ж, может быть, все и к лучшему. Может быть, треклятая Надежда права, и за несколько лет земного рая ей пришлось бы жестоко расплачиваться всю оставшуюся жизнь (а так ли много ей осталось, учитывая многолетнюю привычку к алкогольному и кокаиновому изобилию?).

Как известно, ада не существует – до тех пор, пока не узнаешь, что такое рай.

* * *

Давным-давно, в детстве, я думала, что страх – это когда обволакивающая чернота ночной комнаты душит тебя невидимыми клешнями. Я боялась темноты и умоляла родителей позволять мне включать на ночь настольную лампу. Они были против – до сих пор не могу понять, почему. Наверное, считали, что дрессировка собственными страхами закаляет характер.

Когда мне было двенадцать, я считала, что страх – это остаться единственной нецелованной среди быстро взрослеющих ровесниц-подруг.

И только много лет спустя, прогуливаясь по коридорам клиники эстетической хирургии, я вдруг впервые в жизни по-настоящему осознала суть страха. Можно сказать, я ощутила его физически.

Дело было так: я медленно прогуливалась от стены до стены, думая о чем-то своем, когда вдруг напряженную тишину взорвал вопль в черт знает сколько децибел. Я остановилась как вкопанная, впервые, кажется, осознав, что означает выражение: от страха зашевелились волосы. Источник леденящего душу звука был где-то совсем рядом – крик раздавался из-за двери палаты, мимо которой я как раз проходила.

И сколько боли было в том вопле, сколько неразбавленного отчаяния! Словно женщина, издавшая его, находилась не в элитной клинике, а в камере пыток. Хотя за последние несколько недель я усвоила, что для кого-то самой настоящей камерой пыток является собственное тело.

Наверное, надо было пройти мимо. Спрятаться в своей палате, включить телевизор, вскипятить чайку, успокоиться, забыться. Но я точно знала, что не усну, если не увижу, что именно стало причиной чьей-то истерики. Тем более что крик не унимался – жалобный, переходящий в стон, то и дело срывающийся на хрип… Интересно, куда смотрят медсестры? Почему не дадут женщине обезболивающее и успокоительное?

Недолго думая, я толкнула дверь, из-за которой раздавались чудовищные звуки… И обомлела.

Кричала Наташка, моя новоявленная лучшая подруга. И причиной ее полустонов-полухрипов было вовсе не физическое страдание, скорее наоборот.

На ней не было ничего, кроме безупречного загара да золотой цепочки вокруг талии. Широко разведенными мускулистыми ногами Наталья крепко сжимала торс мужчины в белом халате – штаны счастливчика были спущены до колен, его затылок покраснел, а веснушчатые руки слепо блуждали по телу красавицы.

В герое-любовнике я узнала Егора, нашего анестезиолога.

Не зная, смеяться мне или плакать, я тихонько попятилась назад, прикрыв за собою дверь.

А несколько часов спустя румяная, довольная Наташка ввалилась ко мне в палату, распространяя запах чужого пота и одеколона Hugo Boss.

– И не надо так на меня смотреть, – с порога начала она, – он такой забавный. Просто не могла пройти мимо.

Я с любопытством на нее смотрела – ну неужели ей совсем не страшно, ни капельки? Для меня самой предоперационная ночь была адом и чистилищем одновременно.

– Завтра утром ты оперируешься, – неизвестно зачем констатировала я, – неужели тебе не хочется об этом подумать? Представить, как это будет. Твоя новая грудь…

Наташка расхохоталась.