Сильна как смерть (Пер. Николай Лернера)

— Полноте, — заговорила герцогиня, — вы отмечаете только тех женщин, которым уже за тридцать. Девочка права, вы превозносите их, лишь когда они увядают.

Он воскликнул:

— Позвольте, женщина становится действительно красивой в более позднем возрасте, потому что именно в это время весь ее облик приобретает полную выразительность.

И, отстаивая мысль, что первая свежесть — это только лак на созревающей красоте, он стал доказывать, что светские мужчины не ошибаются, не обращая внимания на молодых женщин в пору их блеска и провозглашая их красавицами лишь в последний период их расцвета.

Графиня, польщенная этим, проговорила:

— Он прав, он судит, как художник. Юное лицо — это очень мило, но всегда немного банально.

Художник продолжал утверждать, что в известное время лицо постепенно утрачивает неопределенную прелесть юности и получает свою окончательную форму, свой характер, свое выражение.

Графиня подтверждала каждое его слово, убежденно кивая головою, и чем больше он настаивал, с жаром адвоката, произносящего защитительную речь, с одушевлением обвиняемого, отстаивающего свою правоту, тем решительнее она ободряла его взглядом и жестом, как будто они заключили между собою союз для взаимной поддержки против какой-то опасности, для защиты от угрожающего им ложного суждения. Аннета, всецело поглощенная созерцанием, не слушала их. Ее смеющееся личико стало серьезным, и она примолкла, одурманенная радостью этой сутолоки. Это солнце, листва, экипажи, эта прекрасная, роскошная и веселая жизнь — все это было для нее!

Она тоже будет приезжать сюда каждый день, ее тоже будут знать, ей будут кланяться, завидовать, и мужчины, указывая на нее, может быть, будут называть ее красавицей. Она выискивала глазами самых элегантных мужчин и дам и все время спрашивала их имена, интересуясь только теми сочетаниями слогов, которые, нередко попадаясь ей в газетах или в учебнике истории, вызывали в ней известное уважение и преклонение. Но она не могла свыкнуться с этим кортежем знаменитостей и даже не вполне верила, что они настоящие, — она словно присутствовала на каком-то спектакле. Извозчики внушали ей презрение, смешанное с отвращением, угнетали и раздражали ее, и она сказала вдруг:

— По-моему, сюда следовало бы пускать только собственные выезды.

Бертен ответил:

— Прекрасно, мадмуазель, а как же быть со свободой, равенством и братством?

Она сделала гримасу, означавшую: «Толкуйте об этом кому-нибудь другому», — и продолжала:

— Для извозчиков нашелся бы другой лес, например, Венсенский.

— Ты отстаешь, дитя. Ты и не знаешь, что мы теперь с головой ушли в демократию. Впрочем, если хочешь видеть Булонский лес свободным от всякой примеси, приезжай утром: ты найдешь здесь только цвет, тончайший цвет общества.

И он набросал одну из тех картин, какие обыкновенно так ему удавались, — картину утреннего Леса с его всадниками и амазонками, этого изысканнейшего клуба, где все знают друг друга даже по уменьшительным именам, знают родственные связи, титулы, добродетели и пороки, словно все они живут в одном и том же квартале или в одном и том же захолустном городишке.

— Вы часто здесь бываете? — спросила она.

— Очень часто; это, право, самое очаровательное место в Париже.

— По утрам вы ездите верхом?

— Конечно.

— А после, днем, делаете визиты?

— Да.

— Когда же вы работаете?

— Я работаю… когда придется, и притом я избрал себе специальность по своему вкусу! Так как я пишу портреты красивых дам, мне приходится их посещать и часто сопровождать чуть ли не повсюду.

— Пешком и верхом? — по-прежнему без улыбки спросила она.

Он бросил на нее искоса довольный взгляд, казалось, говоривший: «Эге, уже острит! Из тебя выйдет прок».

Пролетел порыв холодного ветра, примчавшийся издалека, с простора полей, еще не совсем стряхнувших с себя зимнее оцепенение, и под свежим дыханием вздрогнул весь этот кокетливый зябкий великосветский лес.

В течение нескольких секунд колебалась скудная листва на деревьях, колыхались ткани на плечах. Все женщины почти одинаковым движением натянули на руки и на грудь спустившиеся с плеч накидки, а лошади побежали рысью, словно налетевший резкий ветер подхлестнул их своим дуновением.

Обратно ехали быстро, под серебристое позвякиванье конской сбруи, в потоке косых лучей пылающего заката.

— Разве вы едете к себе домой? — спросила художника графиня, знавшая все его привычки.

— Нет, я в клуб.

— В таком случае мы завезем вас туда.

— Прекрасно, благодарю вас.

— А когда вы пригласите нас с герцогиней к себе завтракать?

— Назначьте день.

Этот присяжный живописец парижанок, которого поклонники окрестили «реалистическим Ватто», а хулители называли «фотографом дамских платьев и накидок», часто устраивал у себя завтраки или обеды для прекрасных особ, черты которых он воспроизводил, а также для других дам, непременно знаменитых, непременно известных, и им очень нравились эти маленькие праздники в доме холостяка.

— Послезавтра! Вам удобно послезавтра, дорогая герцогиня? — спросила г-жа де Гильруа.