Сильна как смерть (Пер. Николай Лернера)

Она вздрогнула, словно выпила каплю отчаяния, и несколько раз повторила:

— Ах, бедный друг… бедный друг… бедный друг!..

И, после минутного молчания, прибавила:

— В этом виноваты наши сердца; они не состарились. Мое, я чувствую, бьется так живо!

Он попытался заговорить и не мог: слезы душили его. Прижавшись к нему, она слышала какое-то клокотание в его груди. И вдруг ею снова овладела эгоистическая тоска любви, так давно уже снедавшая ее, и она сказала с тем душераздирающим выражением, с каким люди говорят о только что обнаруженном ужасном несчастье:

— Боже, как вы ее любите!

Он еще раз признался:

— О да, я люблю ее!

Она ненадолго призадумалась.

— А меня? Меня вы никогда так не любили?

Он не стал отрицать, он переживал теперь одну из тех минут, когда люди говорят всю правду, и прошептал:

— Нет, я был тогда слишком молод!

Она изумилась:

— Слишком молоды? Почему?

— Потому что жизнь улыбалась мне. Только в нашем возрасте можно любить до самозабвения.

Она спросила:

— Похоже ли то, что вы испытываете близ нее, на то, что вы испытывали близ меня?

— И да и нет… а между тем это почти одно и то же. Я любил вас, как только можно любить женщину. А ее я люблю, как вас, потому что она — это вы; но любовь эта стала чем-то неотразимым, губительным, чем-то таким, что сильнее смерти. Я объят ею, как горящий дом пламенем!

Она почувствовала, что дыхание ревности иссушило в ней жалость, и заговорила тоном утешения:

— Мой бедный друг! Еще несколько дней, и она будет замужем и уедет. Не видя ее, вы, несомненно, излечитесь.

Он покачал головою:

— Нет, я погиб, я окончательно погиб!

— Да нет же, нет! Вы не увидите ее три месяца. Этого достаточно. Довольно же было вам трех месяцев, чтобы полюбить ее сильнее, чем меня, а ведь меня вы знаете уже двенадцать лет.

Тогда в избытке горя он стал молить ее:

— Ани, не покидайте меня!

— Что же я могу сделать, мой друг?

— Не оставляйте меня одного!

— Я буду навещать вас, когда бы вы ни захотели,

— Нет. Позвольте мне бывать здесь как можно чаще.

— Вы будете рядом с ней.

— И рядом с вами.

— Вы не должны ее видеть до свадьбы.

— О Ани!

— Или, по крайней мере, как можно реже.

— Можно мне остаться у вас сегодня вечером?

— Нет, в таком настроении нельзя. Вам надо развлечься, пойти в клуб, в театр, еще куда-нибудь, но не оставаться здесь.

— Я прошу вас.

— Нет, Оливье, это невозможно. Кроме того, у меня будут обедать люди, присутствие которых еще сильнее расстроит вас.

— Герцогиня и… он?..

— Да.

— Но я ведь вчера провел с ними весь вечер.

— Уж не говорите! То-то вы сегодня так хорошо себя чувствуете.

— Обещаю вам, что буду совершенно спокоен.

— Нет, это невозможно.

— Тогда я ухожу.

— Куда же вы так торопитесь?

— Мне надо походить.

— Это хорошо, ходите побольше, ходите до самой ночи, постарайтесь смертельно устать — и тогда ложитесь спать.

Он встал:

— Прощайте, Ани.

— Прощайте, дорогой друг. Я заеду к вам завтра утром. Хотите, я пойду на такую же страшную неосторожность, как бывало, — сделаю вид, что позавтракаю дома в полдень, а в четверть второго буду завтракать с вами?

— Да, превосходно. Как вы добры!

— Ведь я же люблю вас.

— И я вас тоже люблю.

— О, не говорите больше об этом.

— Прощайте, Ани.

— Прощайте, дорогой друг. До завтра.

— Прощайте.

Он перецеловал ей руки, потом поцеловал ее в виски, потом в уголки губ. Теперь глаза у него были сухие, вид решительный. Внезапно он схватил ее, заключил в объятия и, приникнув губами к ее лбу, казалось, впивал, вдыхал всю любовь, которую она питала к нему.

И быстрыми шагами, не оглядываясь, вышел.

Оставшись одна, она бессильно опустилась на стул и зарыдала. Она просидела бы так до вечера, если бы за нею не пришла Аннета. Чтобы дать себе время отереть покрасневшие глаза, графиня сказала ей:

— Мне надо написать несколько слов, детка. Иди наверх, я сию секунду приду.

Вплоть до вечера ей пришлось заниматься важным вопросом о приданом.

Герцогиня и ее племянник по-семейному обедали у Гильруа,

Только что сели за стол, все еще обсуждая вчерашнее представление, как вошел слуга с тремя огромными букетами в руках.

Г-жа де Мортмэн удивилась:

— Господи, что это такое?

Аннета воскликнула:

— О, какие красивые! Кто бы это мог прислать?

Мать ответила:

— Конечно, Оливье Бертен.

С тех пор, как он ушел, она все время думала о нем. Он показался ей таким мрачным, трагичным; ей было так понятно его безысходное горе, она так мучительно чувствовала отзвук этой скорби в себе самой и так сильно, так нежно, так безгранично любила его, что сердце ее сжималось от зловещих предчувствий.

Во всех трех букетах действительно оказались визитные карточки художника. На каждой из них он написал карандашом имена графини, герцогини и Аннеты.

Г-жа де Мортмэн спросила:

— Уж не болен ли ваш друг Бертен? Вчера он очень плохо выглядел.

И г-жа де Гильруа ответила:

— Да, он меня немного беспокоит, хотя ни на что не жалуется.

Муж ее добавил:

— Ну, с ним то же, что с нами со всеми: он стареет. И за последнее время даже слишком быстро. Впрочем, мне кажется, холостяки опускаются как-то сразу. Они разваливаются скорее, чем наш брат. Он действительно сильно изменился.

Графиня вздохнула.