Сильна как смерть

Она не выпускала его, она тащила его в другую гостиную, ту, что была дальше, — туда, где их не могли услышать. Хватаясь за его пиджак, цепляясь за него, задыхаясь, она тянула его за собой. Доведя до круглого диванчика, она заставила его сесть, чуть не повалила его, а затем села рядом с ним.

— Оливье, мой друг, мой единственный друг, прошу вас, скажите мне, что вы ее любите! Я это знаю, я это чувствую в каждом вашем поступке, я в этом не сомневаюсь, я умираю от этого, но я хочу услышать это из ваших уст!

Он все еще не сдавался, и она упала к его ногам. Голос ее стал хриплым.

— Друг мой, друг мой, единственный друг мой, ведь вы ее любите, это правда?

Пытаясь поднять ее, он крикнул:

— Да нет же, нет! Нет, клянусь вам!

— Не лгите! Я так страдаю! — зажимая ему рот рукой, пролепетала она.

И, уронив голову ему на колени, разрыдалась.

Теперь он видел только ее затылок, густую копну светлых волос, в которых было уже много седины, и его пронзила бесконечная жалость, бесконечная скорбь.

Захватив полные горсти этих тяжелых волос, он насильно приподнял ее голову, и на него посмотрели безумные глаза, из которых ручьями текли слезы. Тогда он стал осыпать поцелуями эти мокрые глаза, повторяя:

— Ани, Ани! Дорогая, дорогая моя Ани!

Пытаясь улыбнуться, она заговорила, всхлипывая, как ребенок, который задыхается от горя:

— Друг мой! Скажите мне только, что вы еще немножко любите меня!

Он снова стал целовать ее.

— Да, я люблю вас, дорогая Ани!

Она поднялась, села рядом с ним, опять взяла его за руки, взглянула на него и ласково сказала:

— Ведь мы давно любим друг друга! И это не должно так кончиться.

Он спросил, прижав ее к себе.

— Почему же это должно кончиться?

— Потому что я стара и потому что Аннета слишком похожа на ту, какою я была, когда мы с вами познакомились!

Теперь уже Оливье зажал рукой эти скорбные уста.

— Опять вы за свое! — воскликнул он. — Прошу вас, не говорите больше об этом! Клянусь вам, что вы ошибаетесь!

— Только бы вы хоть немножко любили меня! — повторила она.

— Да, я люблю вас! — снова сказал он.

Потом они еще долго сидели молча, держась за руки, глубоко взволнованные и глубоко опечаленные.

Наконец она нарушила молчание и тихо проговорила:

— Невеселы будут те дни, которые мне осталось прожить!

— Я постараюсь скрасить их.

Пасмурное, предзакатное небо все хмурилось, сумерки сгущались в гостиной, и сидевших в ней мало-помалу окутывала серая дымка осеннего вечера.

Пробили часы.

— Мы уже давно сидим здесь, — сказала она. — Вам пора уходить: кто-нибудь может войти, а у нас с вами такой взбудораженный вид!

Он встал, обнял ее, поцеловал, как когда-то, в полураскрытые губы, и они прошли обе гостиные под руку, точно муж и жена.

— Прощайте, мой друг!

— Прощайте, мой друг!

И портьера опустилась за ним.

Он спустился по лестнице, повернул к св. Магдалине и зашагал наугад, оглушенный как после удара; ноги у него подкашивались, сердце пылало и билось так, словно в груди у него развевался горящий лоскут. Часа два, а может быть, три, а может быть, и четыре он шел, куда глаза глядят, в каком-то таком душевном отупении и физическом изнеможении, что сил у него оставалось ровно столько, сколько нужно для того, чтобы передвигать ноги. Потом пришел домой и погрузился в размышления.

Итак, он любит эту девочку! Теперь ему стало понятно все, что испытывал он в ее присутствии со дня прогулки по парку Монсо, когда услышал в ее горле звуки того голоса, который узнал с трудом, того голоса, который в былое время пробудил его сердце, ему стало понятно это медленное, непобедимое возрождение в нем еще не совсем угасшей, еще не совсем ушедшей любви, в котором он упорно не хотел сознаться самому себе.

Что делать? Да и что мог он поделать? Когда она выйдет замуж, он будет избегать частых встреч с нею, вот и все. А до тех пор он по-прежнему будет ходить в этот дом, чтобы никто ничего не заподозрил, и будет от всех скрывать свою тайну.

Он пообедал дома, чего с ним никогда не случалось. Затем приказал затопить большой камин в мастерской: ночь обещала быть морозной. Он даже велел зажечь люстру, словно боялся темных углов, и заперся. Какое странное, страшное, какое глубокое, почти физическое чувство печали охватило его! Он ощущал его в горле, в груди, во всех своих ослабевших мускулах и в изнемогшей душе. Стены комнаты давили на него, а ведь вся его жизнь — жизнь художника, жизнь человека — не выходила за пределы этих стен. Каждый написанный им этюд, висевший на стене, напоминал ему об очередном успехе, каждый предмет обстановки вызывал у него воспоминание. Но и успехи, и воспоминания принадлежали прошлому. Ну, а его жизнь? Какой казалась она ему короткой, пустой и вместе с тем какой полной! Он писал картины, и опять картины, он вечно писал картины и любил одну женщину. На память ему пришли вечера восторга после свиданий вот в этой самой мастерской. Он шагал по ней ночи напролет в нервном возбуждении, переполнявшем все его существо. Радости счастливой любви, радости успехов в свете, ни с чем не сравнимому упоению славой он обязан незабываемыми часами духовного торжества.