Сильная вещь - поэзия

Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком и Маяковским. Она прямо вторит Блоку, когда говорит: "Пушкин дружбы, Пушкин брака. Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин "Гавриилиады", Пушкин церкви, Пушкин - бесчисленности своих ликов и обличий - все это спаяно и держится в нем одним: поэтом" ("Наталья Гончарова"). Но ближе всего она к Маяковскому с его яростным любовным признанием: "Я люблю вас, но живого, а не мумию".

2

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее - это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом - в ее трактате "Искусство при свете совести"). Пушкинская песня о Чуме - это уже не слова, не стихи, а чистое "наитие стихий",- она написана "языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами".

Здесь, пожалуй, не к месту вносить поправки в цветаевское понимание и истолкование искусства и творчества. Но нельзя не считаться с ее убеждением: поэт - дитя стихии, а стихия - всегда "бунт", восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример - Пушкин, который "Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева - любил". Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой "Пугачев", свой образ бунтарской стихии.

Сама любовь настоящего поэта к Пушкину и принятое на себя поэтом "исполнение пушкинского желания" предполагают не рабскую зависимость, а полную свободу от нее. Такую свободу Цветаева видела, па-пример, в "Теме с вариациями" Пастернака, где новый и самобытный поэт, отталкиваясь от пушкинской темы и от образа самого Пушкина, остается новатором, где нет ничего от музейно-реставраторского отношения м наследию, нет ничего собственно "пушкинского" в языке, стиле, форме и фактуре стиха.

Когда Цветаева писала о Пушкине, она твердой рукой стирала с него "хрестоматийный глянец". Разве что в ранних, полудетских стихах "Встреча с Пушкиным" этого еще не заметно. Здесь почти все идет еще от книжного романтизма, и сам Пушкин для юной поэтессы больше повод, чтобы рассказать о себе, показать, как сама она по-пушкински мятежна и своевольна. Впрочем, и здесь сквозь девичье кокетство и книжно-романтическую бутафорию проступает живой образ "курчавого мага".

Следующая ступень пушкинской темы в лирике Цветаевой - спор за Пушкина, против Натальи Николаевны Гончаровой (спор этот будет продолжен в прозе - в очерке о художнице Наталье Гончаровой). Эскизно набросанный в стихотворении 1916 года портрет небрежной красавицы, которая теребит в прелестных ручках сердце гения и не слышит "стиха литого", в 1920 году развернут в мастерски, тонкой кистью написанную картину обреченной любви пылкого арапа к его равнодушной Психее.

Но по-настоящему, в полный голос, Цветаева сказала о своем Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован (не полностью) в змигрантском парижском журнале "Современные записки" в юбилейном "пушкинском" 1937 году. Стихи, составившие этот цикл, были написаны задолго до того (в 1931 году), но в связи с юбилеем, как видно, дописывались - об этом свидетельствуют строчки:

К пушкинскому юбилею

Тоже речь произнесем...

Нельзя не учитывать особых обстоятельств, при которых появились цветаевские "Стихи к Пушкину". А именно - атмосферы и обстановки юбилея, устроенного Пушкину белой эмиграцией. Юбилей этот проходил под флагом политической демагогии: послужил более или менее подходящим поводом для очередной иеремиады о судьбах "истинно национальной культуры", очутившейся в изгнании, и о "попрании" национально-культурных традиций в Советском Союзе. Именно белоэмигрантская литература с особенным рвением тщилась превратить Пушкина в икону, трактовала его как "идеального поэта", в духе как раз тех понятий, против которых столь яростно восстала в своих стихах Цветаева: Пушкин-монумент, мавзолей, гувернер, лексикон, мера, грань, золотая середина.

В этом смысле цветаевские стихи насквозь полемичны. Ее Пушкин - самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком-из меры, из границ (у него не "чувство меры", а "чувство моря") - и потому "всех живучей и живее":

Уши лопнули от вопля:

"Перед Пушкиным во фрунт!"

А куда девали пекло

Губ, куда девали - бунт

Пушкинский? уст окаянство?

Пушкин - в меру пушкиньянца!