Сильнее смерти любовь. Мать солдата

23 октября, много-много лет назад я вышла замуж, и счастливее меня и моего мужа, наверное, не было. Разве думали мы, что 23 октября, спустя годы, я своими руками буду выкапывать останки своего сына?! И не только его, а еще трех его друзей, заплатив за это 4 тыс. долларов – все что было за проданную квартиру. Не остановило бы меня, если бы даже жизнь мою отобрали.

Был момент, который мог вообще все испортить. Уже темнело. И нервы не выдержали. Я тогда со всей беспощадностью поняла, что Жени больше нет в живых (а я в это верить не хотела до последней минуты). Подошла к Хойхороеву, схватила его за автомат и сказала: «Ты не воин, ты подонок, воюешь с детьми!» Я не знаю, каким чудом он не нажал на курок. Ленер встал между нами – не из жалости ко мне, а просто, наверное, машинально.

А потом… потом была эта страшная ночь. И когда мы ехали по ночному Грозному, и дальше, через всю Чечню, на «Урале», думала: вот уже все, чаша выпита до дна. Утром улетела в Ростов, забрав помимо своих четырех останки еще восьми солдат, которые мне дали там, в Ханкале.

24 октября я улетела, а 5 ноября собралась еще раз в дорогу, потому что оказалось, что у Жени нет головы. Не пускал меня Щербаков Владимир Владимирович, заведующий 124-й лабораторией. Плакал и не пускал: «Ты же не вернешься! Кто похоронит твоего сына? У тебя нет никого, ни родных, никого!» На тот момент я вообще не думала об этом. Сын снился мне. Он снился мне подростком в военной одежде почему-то, в шапке солдатской и кричал: «Мама, помоги! Мама, спаси!..» Я благодарю Бога, что Он оставил мне рассудок.

Я приехала еще раз в Ханкалу. И все были очень удивлены. Уже, казалось, все кончено: меня проводили, и все как бы успокоились. Оказывается, еще не все. Снова я поехала в Бамут, уже сама. И снова пришла и сказала: «Вы обманули меня! Вы взяли деньги, и я выполнила все ваши условия. Мне сына похоронить не отдают, потому что нет головы». Я почему-то думала, что ждать придется долго. Через несколько минут мне принесли четыре кусочка от черепа (Они разбивают черепа прикладами. Они очень суеверны и боятся, что жертвы будут их преследовать на том свете). Положила все это в полиэтиленовый пакет, в котором продукты носим из магазина, и поехала поездом. Я сидела, вцепившись в пакет. Проводница подошла и сказала: «Ты почему не спишь? Что у тебя там такого драгоценного?» Я сказала: «Здесь голова моего сына», – и открыла перед ней пакет. Она привела врача, думала, что я сумасшедшая. А я сказала: «Нет, я не сумасшедшая. Это другие сумасшедшие, а не я». А потом, 20 ноября, я привезла его на родину.

Накануне этого, уже окончательно отчаявшись, я дала телеграмму на Лубянку – на последние деньги, 45 рублей. Я писала: «Вы не сумели сохранить моего сына живым. По крайней мере, помогите позаботиться о мертвом. Если не решите вопрос с захоронением (мне некуда везти сына хоронить, у меня уже на тот момент не было квартиры), то я приеду на Лубянку, поставлю его под вашими окнами, оболью бензином и сгорю вместе с ним». В тот же день вечером я получила телеграмму от одного крупного военного чина, в которой он сообщал, какие льготы я получу после смерти сына. Причем, ни слова сочувствия, ни слова соболезнования. И я поняла, что бессмысленно разговаривать с ними: они меня просто не слышат.

Когда я привезла его к подъезду дома, где мы раньше жили, была уже полночь. Встречали все, кто не спал. Люди постояли и разошлись. В военкомате мне предложили поставить гроб в каком-то зале, но я не могла расстаться с Женей: я так долго искала его. Мы остались с ним один на один на всю ночь. И я благодарю Бога за эту ночь. Это была ночь, которую я не забуду никогда. Мы проговорили с ним до утра. А потом пришли люди. Вытащили его из цинкового гроба, положили в деревянный. Я попросила: «Помогите мне похоронить его по-православному!» Все соседи помогли. Похоронили мы его на кладбище «Сатино-Русское», рядом с храмом, который тогда только начал восстанавливаться. Женю убили в день Вознесения Господня, и храм именуется в честь Вознесения Господня. Вскоре пришлось хоронить Сашу, его отца…

А потом были годы непонимания и отчуждения, когда все говорили: «Если бы она запила, мы бы ее поняли; если бы она плакала, мы бы ее пожалели; – а она ходит, гордо подняв голову». А у меня характер такой. Я – как оловянный солдатик: у меня болит все, а я не могу пройти, опустив голову. Потом пошли годы, и у каждого из нас появились свои проблемы: у них свои, у меня свои…

* * *

Иногда я с ужасом думаю: когда эти четыре парня сто дней и ночей сидели в сыром темном подвале, вряд ли они догадывались, что их найдут. Красна смерть на людях, а вот, когда в подвале и когда полная неизвестность, наверное, очень страшно. Мне всегда кажется, что иконы Жени мироточат еще и потому, что это его слезы, выплаканные или невыплаканные. Я не знаю, о чем он думал тогда, нам это не дано узнать.