Сильные

Грому-то, грохоту! Скалу лихорадка треплет, лихорадка по имени Уот Усутаакы. Ухватил адьярай блестящего слугу за ноги; шипы ему ладони насквозь пронзили – он и не заметил. Башкой об стену – шмяк! И змей орла ухватил: зубами. Хрясть! Нет у орла левой головы, исчезла в огненной пасти. Беги, боотур! Торопись! Вон он, выход, рядышком…

Я, беспомощная душа салгын-кут, смотрел, как Уот взмахивает Баранчаем, словно палицей. Раскручивает над собой, с диким ревом швыряет в беглецов. Слуга дяди Сарына – воистину орел! – пролетел две трети коридора и с размаху ударил меня в спину, снёс с ног. Хорошо хоть по Жаворонку не угодил, а то прибил бы, честное слово.

– Вставай, чурбан! Вставай, дубина!

Это не дедушка. Это я кричу. Чурбан – чурбану, дубина – дубине.

А толку?

– Хватай ее! Беги!

Баранчай к выходу откатился. Полыхнул, выбросил сноп искр – все, нет железного человека. И орел прочь унесся, калека одноглавый. Костром вспыхнул, дымом окутался, прянул ввысь пылающей головней.

– Вор!

Пал на боотура косматый утёс. Вышиб две души, а вернулись три. Нет больше дедушки Сэркена, нет медного змея-душителя. Есть я, Юрюн Уолан, и то скоро не будет. Бьет меня Уот смертным боем:

– Попался? Буо-буо!

Два кулака. Два молота.

– Н-на! Получай!

Получаю. Получаю. Очень получаю.

– Вот тебе! Будешь знать!

– Не тронь!

Надо мной – вихрь. Вокруг Уота – вихрь. Живой, страшный, бешеный. У вихря когти-ножи. У вихря пальцы-удавки. У вихря мосластые ручищи. Шея у вихря длинная, вертлявая. Клюв щелкает, дымный хвост по стенам хлещет. Как ножом по железу:

– Не тронь!

* * *

– Убью!

– Не тронь!

– Убью!

– Замуж!

– Убью!

– Замуж пойду! За него!

– Убью!!!

– Замуж! Семья! Уши разуй, громила!

– Семья? Замуж? Кэр-буу!

– Я тебе дам кэр! Я тебе дам буу! Понял?!

– А-а, буйа-буйа-буйакам!

– Не тронь, говорю!

– Трогаю. Люблю. Не убью, нет.

– Слезь с него! Раздавишь!

– Первая здравица – за жениха!

Эпилог

Крику было – караул! Дедушка Сэркен спел бы: до восьмых небес. Нет, не спел бы. Что он, дурак, дедушка Сэркен? На восьмых небесах и до восьмых небес? Тут рукой подать, шепотом – и то докричишься. Ладно пусть будет до Вышней бездны Одун. Главное, что крику много:

– Ты не моя дочь!

– А чья же?

– Чья-то! Чужая!

Тесак по мясу – вжик! И еще раз – вжик! Ломти ровные, красивые, один в один. Блестят на срезах, текут росой. Врага такими ломтями нарежешь, с двух сторон обжаришь – вкуснотища! Был бы только враг поупитанней…

– У меня твои глаза! У меня папины уши!

– Глаза? Уши? Ха!

– И ничего не ха!

– Тебя подменили! При рождении!

– Я вся в тебя!

– Ты?

– Я!

– В меня?

– В тебя!

– Моя дочь, и не умеет готовить? Я отрекаюсь от такой дочери!

Умсур счастливо засмеялась. В последнее время удаганке выпадало мало поводов для смеха, и еще меньше – для счастья. А тут ворохом привалило: мама радуется, мама светится, у мамы прекрасное настроение. Со стороны послушаешь: скандал! А если не со стороны? Если изнутри, из самой сердцевины?

Солнечная Нуралдин-хотун заявилась к дочери без приглашения. Упала снегом на голову: едва Умсур вернулась домой, в свое жилище на склоне железной горы, не отойдя как следует от битвы Нюргуна с Эсехом, а мама уже здесь, ждет, хмурится, и облако Мюльдюна-бёгё уплывает прочь в мутной синеве. Уплывает? Мчится, гонимое ветром, быстрей быстрого, словно могучему Мюльдюну проще сойтись в бою с ватагой адьяраев, чем встать между двумя родными женщинами.

Я поживу у тебя, сказала мама. Так будет лучше, сказала мама. Папе тяжело, сказала мама, ему надо побыть одному. «Как он себя чувствует? – спросила Умсур. – Он здоров?» Здоров, отмахнулась мама. Вычухался. Умсур и представить не могла, что мама способна так говорить о папином самочувствии. «Точно?» – переспросила удаганка. Мама кивнула: точно. Если, конечно, мы говорим о здравии телесном. А для здравия душевного… И тут маму прорвало. Пусть поднимет задницу, рявкнула Нуралдин-хотун, сверкнув взглядом. Приберется в доме! Сходит за кумысом! Отыщет свежую рубаху! А то сидит, Закон-Владыка, седалище греет, сам себя жалеет до усрачки! «Как? – в ужасе воскликнула Умсур. – Как он себя жалеет?» До усрачки, с наслаждением повторила мама. И добавила такое, от чего Умсур сразу расхотелось делиться с мамой собственными переживаниями.

И зажили они душа в душу, спел бы дедушка Сэркен. Нет, не спел бы. Во-первых, те из слушателей, кто за точность строки глотку перегрызет, исправили бы дедушку: зажили они три души в три души. Звучит дурно, зато не подкопаешься. А во-вторых, у дедушки сейчас хватало кого воспевать и без Нуралдин-хотун с ее старшей дочкой.

– Ладно, – сжалилась мама. – Моя дочь, моя. В семье не без урода.

– Твои глаза, – напомнила Умсур. – Папины уши.

– А желудок? Желудок чей?

– Ох, не спрашивай.

– Ты что, круглый год живешь всухомятку?

– По-разному, мама.