Сильные

Два нагих борца пыхтели и возились: медленно, еще медленней… Один перестал возиться, лег на спину и остался лежать без движения. Там, где у других находится сердце, у него пульсировало черное пятно, похожее на дыру.

– Нюргун!!!

Он не шевелился. Дышит? Живой?! Грудь Нюргуна мерно вздымалась. Черная дыра нисколько не мешала дыханию. Да он же спит! Я не верил своим глазам. Кулак Уота вознесся, как всплывает водоросль на поверхность реки, и с тупым чавканьем ткнулся Нюргуну в живот. Боотуры так не бьют. Даже дети так не бьют. Нюргун продолжал спать, тихонько посапывая. Глух, слеп, беспомощен, мой брат продолжал сражаться. Не в силах защититься, ответить тычком или пинком, он бился чем мог. Спящий, он тащил Уота в сон: на глубину, в стоячий омут, в густой ил, вязкий и прожорливый. Судороги адьярая, пытающегося вершить насилие, стихали, делались вялыми, дремотными.

Я пнул стену юрты-невидимки: бесполезно.

Уотов кулак утонул, чтобы больше не всплыть. Единственный глаз адьярая закрылся, нос засвистел, изо рта хлынула волна храпа. Юрту заволокло туманом, но храп быстро разогнал седую пелену, и нам открылось небывалое.

5. Меня обманули!

Я ожидал увидеть что угодно. Волшебный канат Халбас-Хара, пляшущий над огненным морем Энгсэли-Кулахай. Небесный горный проход Сиэги-Маган-Аартык. Божественную гору Кюн-Туллур. Вышнюю бездну Одун. Вонючую, сплошь обледенелую тропу Муус-Кюнкюйэ. Перевал Кэхтийэ-Хан, ведущий на землю от кочевий верхних адьяраев. Клык чудовища в темной бездне. Вертящийся остров в белесой пустоте. Нет, про остров и клык мне позже рассказала Умсур, вспоминая битву Нюргуна с Эсехом. Короче, я ждал чудес, невиданных земель, убийственных дорог.

Алатан-улатан!

Отлетели, оторвались девять журавлиных голов!

Действительность опрокинула все мои ожидания навзничь. Да что там! Она навалилась сверху и, сладострастно ухая, принялась мять ожиданиям толстые загривки. В юрте, куда нас не пускали, вокруг боотуров, спящих мертвецким сном, сгущался, обретал форму другой сон – мой, давний, памятный. Я видел его зимней ночью, перед тем, как Нюргун ушел в тайгу добывать лося. Ну да, конечно, все так и было! Все так и есть! Мой брат уже лежит не на голых камнях, а на ороне, застеленном чудо-покрывалом – белым, тонким, прохладным, словно вытканным из первого снега. Запястья и лодыжки Нюргуна охватывает липкая лента. Он вздрагивает: это все, на что Нюргун сейчас способен, желая свободы. В жилах брата торчат иголки, от них к рыбьим пузырям, висящим на безлистых деревцах, убегают тонкие шнурки. Сбоку, в трех шагах – окно, и за окном цветут кусты, бесстыже вывалив на ветер лиловые и желтые грозди.

– Господи! – прохрипел Тимир. – Аппарат искусственной вентиляции легких! Не думал, что еще увижу его когда-нибудь…

В голосе зубодера дрожала нежность. На глаза Тимира Долонунгсы навернулись слезы, скатились по щекам. Казалось, он говорит о блудном сыне, который сгинул в дремучем лесу, был оплакан, считай, забыт, и вот нате вам! – вдруг взял и вышел к стойбищу родителей.

Тимир бормотал что-то еще, но я уже не слушал его. С раскрытым ртом я глядел на то, что в моих снах – да и в жизни, право слово! – было колоссальным, а стало маленьким. Над Нюргуном, прикрепленная к потолку сетью ремней, сплетённых из металла, висела железная гора. Скрученная по ходу солнца на манер березовой стружки, сверкая полировкой, размером с колыбель для человека-мужчины, если бывают такие колыбели, или с зимнюю шапку великана, если вам так проще, гора поворачивалась. В ее блеске отражались мы все, хотя это было решительно невозможно. Я, Нюргун, Умсур, Айталын, Мюльдюн-бёгё, папа с мамой; Уот, Тимир с Алыпом, живая – Белый Владыка! живая… – Чамчай; няня Бёгё-Люкэн жует лепешку с мясом, дедушка Сэркен в задумчивости грызет перо, хмурится мастер Кытай, играет на дудке дядя Сарын, смеется тетя Сабия… Нас приклеило к сверкающей горе на веки вечные: Алып-Чарай, Волшебная Боотурская Слизь, держала на славу.

– Нюргун! – позвал я.

Я не надеялся, что он услышит меня. Мне просто хотелось, чтобы гора остановила свое вращение, или хотя бы отпустила нас на волю. Я звал Нюргуна, как мальчишка в беде зовет старшего брата; впервые я звал Нюргуна на помощь.

– Нюргун?

Нет, это не я. Это Уот.

Адьярай лежал на спине, похож на сопку в ночи, но мне показалось, что он встал. Тень, в которой смутно угадывался Уот Усутаакы, нависла над ороном, где покоился мой брат. Верхняя часть тени, от плеч до макушки, легла на вращающуюся гору-колыбель. Гора не остановилась, но блеск потускнел, угас. Наши отражения утонули в тени, ушли вглубь, кто куда, получили временную свободу. О помощи я просил Нюргуна, но выполнил мою просьбу Уот; выполнил, ничего не зная о просьбе.

– Боотур? – спросил Уот. – Самый Лучший?