Сильные

Никто не хотел открывать состязания. Боотуры старательно отворачивались, хмыкали, оправляли одежду. Делали вид, что ужасно заняты. «Давайте!» – вопль стоял до небес, но подразумевалось, что давать должен кто-то другой, а крикун выскочит сразу за ним, или ближе к концу, вместе с записными прыгунами, а не разной шушерой.

– Трусы! Заячьи души!

Высоченный адьярай, двуногий, несмотря на то, что по виду он был из нижних, с презрением харкнул прямо на дорожку для прыжков. Это вышло у него куда грозней, чем у небесных айыы. Желтый с прозеленью, харчок лежал на дорожке, словно вызов на бой.

– Я начну! Кто против меня?

2. Двое и надвое

Я ждал, что ко второй дорожке мигом кинется кто-то из оскорбленных женихов, и ошибся. Женихи проглотили оскорбление, как вареное всмятку яйцо тетерева. Чуп-чуп, хлюп, и нету! Все занимались прежним делом: хмыкали, оправлялись, отворачивались. У меня сложилось впечатление, что состязания закончились, не начавшись, только я не знал, почему.

– Кылыс!

– Кылыс Лэбийэ!

– Ага, ищи дураков…

С наглым адьяраем я знаком не был, но имя его говорило о многом. Кылыс – Сабля, а если произнести с растяжечкой – кылыысыт! – то выйдет Прыгун. За красивые глаза такие двусмысленные прозвища не дают. Лэбийэ? Я проезжал залив с тем же именем по дороге к жилищу Уота. Лед и пламя, и головокружительный простор. Грохот льдин-великанш. Столбы жидкого огня взлетают к вихрящимся небесам. Яростные валы бьют в береговые утесы. Почему бы адьярая-прыгуна ни назвали в честь залива, этого соперника стоило опасаться.

Дедушка Сэркен певал про залив Лэбийэ:

Там выбрасывает прибой
Убитых богатырей,
Там на отмель выносит волна
Растерзанных женщин тела,
Там качает зыбь, как шугу,
Мертвых девушек молодых,
Там на глыбах валяются ледяных
Трупы юношей удалых…

В поездке я не видел ни трупов на отмелях, ни мертвецов на гальке. Но мало ли чего я не видел? Лэбийэ – смерть, вот что главное. Даже если ты всего лишь скачешь на одной ножке вдоль цепи березовых вешек, Лэбийэ – смерть.

– Кто против меня?

– Ну, я.

– Ты?!

– А что? Обычное дело.

Он смотрел на меня, как охотник на вошь[134]. Я ответил взглядом исподлобья: при нашей разнице в росте иначе нельзя. Иначе мне пришлось бы запрокидывать голову самым постыдным образом, словно мальчишке, глазеющему на взрослого человека-мужчину. Сказать по правде, я ждал смеха боотуров, обидного гогота, но все молчали. Мой поступок оказался неожиданным, безумным, самоубийственным, а значит, пришелся ко двору.

– Ну, раздевайся, сильный.

У Кылыса Лэбийэ был голос Омогоя. Вы еще помните Омогоя? Я – да, хотя мертвец давным-давно ушел и больше не возвращался. «Иди сюда, сильный. Покажи нам, слабым.» И еще: «Вставай, сильный!» Ну, я встал. Вот, стою. Раздеваюсь. Я бы сбросил доху, в которой уехал спасать близнецов – сбросил красиво, геройски, прямо в грязь! – но доху я оставил в опустевшем доме Уота. Ладно, снимаю рубаху. Не так красиво, но как есть. Кылыс уже стоял обнаженный по пояс, приседал то на левой ноге, то на правой. Мышцы его бедер и голеней играли, будто крупные рыбы у поверхности воды.

– Кто даст нам отмашку? – спросил он поверх голов.

– Я! – вызвался одноглазый Суорун.

– Хорошо. Пошли, сильный? Прыгать, а?

Я шагнул вслед за Кылысом и остался на месте. Меня держали за плечо. Полыхнув гневом, уже готовый вырасти, одеться в доспех, я обернулся, желая встретить наглеца грудью в грудь, и окаменел, усох, утратил дар речи.

– Нет, – Нюргун разжал пальцы. – Не ты.

– А кто же?

– Я.

С утра я помог ему обзавестись штанами, но с рубахой и сапогами возникла заминка. Рубаху Нюргун надел, даже немного походил в ней – и отказался от чужой одежонки наотрез. Он так обильно потел, что кожа брата под рубахой на жаре покрывалась какой-то неприятной сыпью. А сапог нужного размера ему подобрать не удалось. В ватаге боотуров даже придумали развлечение: предлагать Нюргуну запасную пару сапог – и цокать языком, видя, как Парень-Трясучка пыжится, тщетно пытаясь всунуть ногу в обувку.

– Ты? Ты хочешь прыгать?!

Вместо ответа он отстранил меня и зашагал к Кылысу. Босые ступни Нюргуна, и без того мокрые, сразу изгваздались в грязи. Да что там ступни! Нюргун заляпался до колен. Шел он вперевалочку, по-старчески дергая подбородком. Ладонь на груди, возле сердца: я бы поклялся, что убери Нюргун ладонь – и сердце выскочит наружу зайцем из норы.

А что, подумал я с постыдным облегчением. Пусть он. Я-то всегда успею! Ну, проиграет. Вот тогда я и выйду. Вторым мне будет легче, проще. И Кылыс устанет, утомится. Хитрая ухватка: Нюргун станет их изматывать, а там уже я…

По сей день у меня горят уши, едва я вспоминаю свои гаденькие мысли. Слабак? Если когда я и был настоящим слабаком, то в этот миг.

– Готовы? – крикнул Суорун.

Прыгуны ждали в начале дорожек, оставив место для разбега.

– Сат!!!