Сильные. Книга 2. Черное сердце

— И ничего я его не тащила! Меня похищали! Меня два раза похищали! Нюргун меня спасал, а потом спал, а потом…

— Хватит, — оборвал ее Нюргун. — Время.

— Что время? Что?!

— На исходе.

Он спешился. Мама старательно притворялась, что не замечает, как выглядит ее блудный сын. Я же, напротив, рассматривала Нюргуна без стеснений. Бледный, исхудавший. Лоб в крупных каплях пота. Глаза запали, горят темным огнем. Под глазами — синяки. Губы обметало: трещинки, шелушение. Жилы набрякли, вылезли наружу. Поминутно сглатывает, дергает кадыком, словно его тошнит. Еле держится на ногах, вот-вот свалится в обморок. В сон? Выдохся после боя с Эсехом? После двух боев подряд?! Айталын сказала, ее дважды похищали… Что ты сейчас сделаешь, брат мой? Упадешь без чувств — или начнешь крушить все вокруг?! Я посмотрела внимательнее, так, как умеют удаганки, и зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать. Испугаю маму с Айталын, возись с ними потом…

Вместо сердца у Нюргуна была черная дыра.

На миг мне показалось, что мы втроем сейчас рухнем туда и сгинем навеки за горизонтом событий. Но время шло, ужас — дикий, первобытный — отпускал меня, и я разглядела, что Нюргуново сердце — все-таки сердце, на прежнем месте. Дыра была маленькая, в митральном клапане. Биение сердца хоть и не останавливало, но худо-бедно сдерживало ее расширение. Это вынуждало сердце биться чаще, словно Нюргуна трепала лихорадка.

— Тебе надо поспать, — сказала я с решимостью, две трети которой следовало бы назвать притворством. — Ты себя загнал до полусмерти. Иди ляг, я постелю тебе постель.

— Время, — повторил Нюргун. — Нельзя.

— Чего тебе нельзя?

— Юрюн. Ждет.

И как обухом между глаз:

— Идем к столбу.

Черная дыра увеличилась при упоминании столба. Еще бы! Не думаю, что для моего брата существовал более ненавистный предмет. То, что я звала осью миров, Нюргун звал пленом, изгнанием, предательством, мукой мученической. Вам известны худшие слова?

Произнесите их и не ошибетесь.

Тысяча боотуров, ринься они на Нюргуна в конном строю, не заставили бы его вернуться к столбу. Словно распятый на кресте, он провел здесь тридцать три года — вечность борьбы и бессилия. Кто захочет вернуться на крест? Тысяча боотуров отступили бы, а может, пали в бою, но был один, кто совершил невозможное. Лишь Нюргун мог вынудить Нюргуна доброй волей вернуться в железную гору, и он это сделал.

Нет, не один. Юрюн тоже был способен на это.

— Веди его к столбу, — сказала мама.

— Ему нужен сон!

— Он не уснет. Его проще убить, чем уложить спать.

— Убить? Это он и делает.

Мы говорили о Нюргуне так, словно он находился за сто небес отсюда. Нюргун не обижался. Ждал, каменный в сравнении с беспокойной, приплясывающей на месте Айталын. По-моему, он заранее предвидел наше упрямство, возражения, споры — и отмерил им строго определенный срок. Превысь мы этот срок на секунду, и Нюргун без объяснений ушел бы во чрево горы сам, даже не оглянувшись на нас.

— Страус, — вдруг сказала мама.

— Страус?!

— Вы не страус, чтобы уткнуться в бренное. Как там дальше? Забыла, все забыла, голова дырявая! Килограммы сыграют в коробочку, вы не страус, чтобы уткнуться в бренное…

Я перепугалась насмерть. Только безумной мамы мне не хватало!

— Вспомнила! «Вы не страус, чтобы уткнуться в бренное, умирают — в пространстве, живут — во времени…»! И еще в начале: «Живите не в пространстве, а во времени, минутные деревья вам доверены[65]…» Веди его, Умсур. Ты же не страус? Пусть делает то, что хочет. Достаточно мы выбирали за него. Хватит, навыбирались.

— Голова кружится, — пожаловалась Айталын. — Идем, а?

— Куда?

— Куда-нибудь. Нюргун, ты куда хотел?

Я и забыла, что гора вращается. Привыкла, сжилась. И мама привыкла, пока гостила у меня. Нюргуну, тому вообще плевать. Бедная девочка, голова у нее кружится, два раза похищали, братья идиоты…

Повалил снег. Косые полосы зачеркнули мир. Слоистый край небес сожрала белая пелена: вскипела, сбежала из котелка, пеной упала вниз. Изо рта Нюргуна вырывались клубы пара. Мой брат стоял на краешке скального карниза, спиной к пропасти. Упасть он не боялся. Если он не побоялся вернуться к столбу… Левой рукой Нюргун бездумно похлопывал коня по холке. Снег падал на спину вороного; таял в воздухе, не долетев до всадника.

— Все, — подвел Нюргун итог. — Пора.

Он сделал первый шаг, второй, третий. Айталын вприпрыжку побежала рядом, ее догнала мама. Я опомнилась последней, но пошла первой, обогнав их. Пока мы погружались в недра горы, идя тропой, знакомой мне до мельчайшей выбоинки под ногами, я размышляла о том, что Нюргуну все-таки удалось повернуть время вспять. Этим путем мы выводили его наружу, сразу после освобождения. И вот нате вам! — возвращаемся обратно, как если бы события дали задний ход. Для полного сходства нам следовало бы идти спинами вперед. Нет, в тот раз мамы с нами не было. И Айталын не было. Был Юрюн, и я заплатила бы любую цену, чтобы Юрюн сейчас тоже шел вместе с нами…

Мы выбрались к механизму.

— Здесь, — Нюргун указал рукой на верчение колес и качание маятников. — Так быстрее.