Сильные мира сего

– О, дай только руку, только руку! – молила Сильвена.

И, запрокинув голову со спутанной рыжей гривой, она протяжно стонала, а Фернанда смотрела на нее с равнодушным презрением.

Затем день или два жизнь затворниц протекала спокойнее.

По хозяйству им помогала соседка – крикливая, морщинистая старуха; она убирала комнаты и готовила грубую пищу на оливковом масле.

Раз в неделю приезжал доктор – добродушный старик с седой козлиной бородкой, от которого сильно пахло чесноком; он носил целлулоидный воротничок и надвигал шляпу прямо на глаза. Выслушав Фернанду, он выпрямлялся и говорил с сильным южным акцентом:

– Все идет прекрасно, все идет прекрасно. Но есть тут что-то кое-такое, чего я никак не пойму. Да-да, тут есть что-то непонятное! А впрочем, все это пустяки.

И он прописывал какое-нибудь лекарство. Подруги так и прозвали его: папаша «кое-такое».

С середины осени жизнь превратилась в ад. Теперь Сильвена тиранила Фернанду так, как Люлю тиранил ее самое в Довиле:

– Не ходи по солнцу… Этого не ешь, тебе вредно… Не пей так много вина… Ты сегодня не выпила своего литра молока.

Фернанда, по мере того как увеличивался ее живот, изводила свою подружку постоянными требованиями, и делала это не столько из необходимости, сколько назло Сильвене. Той каждую минуту приходилось подавать Фернанде таз, класть на лоб компрессы. Затем оказывалось, что компресс замочил кудри Фернанды, и Сильвена грела щипцы и завивала ей волосы. Фернанда с утра до вечера ходила в пеньюаре и десять раз на дню требовала туалетную воду.

Обе женщины много раз угрожали друг другу «послать все к чертям» и возвратиться в Париж.

– Хорошо тебе там придется! – вопила одна.

– Но и тебе не слаще! – подхватывала другая.

И они умолкали.

– И все это будет продолжаться до марта! – стонала Сильвена, хватаясь за голову. – Подумать страшно!

Еще ни разу в жизни она ни к кому не испытывала такой ненависти, как к матери своего будущего ребенка.

В ту зиму Сильвена пристрастилась к чтению и немного пообтесалась. Она глотала одну за другой все книги, которые ей присылал книготорговец из Граса: Мопассана, Ксавье де Монтепена, Бальзака, Марселя Прево, первые романы Пруста…

«Вот мне бы такую любовь, как там описана», – думала она. У нее недоставало способности к отвлеченному суждению, но она, можно сказать, жила жизнью тех героинь, какие действовали в прочитанных ею книгах. Она чувствовала себя поочередно герцогиней де Мофриньез, Колеттой Бодош и Одеттой де Креси. Походка Сильвены, ее тон безошибочно говорили о том, какое произведение она в данное время читает.

– Я просто диву даюсь, как ты можешь держать все это в голове! – поражалась Фернанда, которая способна была часами пересчитывать родинки у себя на руках и на груди.

Сильвена, не желая, как она выражалась, зарывать свой талант в землю, разучивала роли и заставляла Фернанду подавать ей реплики: в один прекрасный день, мечтала Сильвена, она сыграет роль королевы в «Рюи Блазе» и весь Париж окажется у ее ног.

– Лучше поставь мне компресс, – хныкала Фернанда.

В одном из сборников Сильвена наткнулась на стихотворную строку из «Желтой луны» Ренье и неделю подряд повторяла по каждому поводу:

…и медленно встает над купой тополей.

– Не приставай ты ко мне со своей желтой луной! – возмущалась Фернанда. – До чего ж ты умеешь надоедать, А теперь все уши прожужжала про луну…

Временами Сильвену охватывал панический страх. А что, если вся эта многомесячная пытка ни к чему не приведет, что, если Люлю не сдержит обещания? От этого самодура всего можно ожидать. Она тотчас же строчила длинное письмо Анни Фере, и та ей отвечала: «Не тревожься. Я за ним слежу. Он настроен по-прежнему. Люлю настолько преисполнен гордости, что каждый вечер напивается и всякому встречному и поперечному радостно сообщает, что у него скоро будет сын; при этом у него такой вид, словно речь идет по меньшей мере о сыне Наполеона. Я завидую тебе: ведь ты спокойно живешь в глуши, а мне приходится исполнять свои песенки перед сборищем крикливых болванов, которые даже не могут, хотя бы из вежливости, помолчать. Когда я получу от тебя обещанные пятьдесят тысяч, обязательно куплю себе домик в деревне». – Глупая, если б она только знала, каково жить в деревне, – говорила Сильвена, швыряя письмо на буфет.

Фернанда поднималась с видом мученицы, аккуратно складывала листок и прятала его в ящик.

В те самые дни, когда Люлю Моблан, не понимая, до чего он смешон, бахвалился своим будущим отцовством перед старыми холостяками и официантами парижских кафе, сочувственное внимание женщин и юных девушек все больше привлекала к себе безвинная жертва Моблана – Жаклина Шудлер.

Неподдельное горе Жаклины вызвало в Париже неожиданный интерес к ней. В ее скорби не было ничего показного, искренность ее страданий ставила в тупик общество, не привыкшее к проявлению каких бы то ни было чувств; ее печаль достигла апогея, и сила безмолвного страдания вызывала изумление окружающих. Она стала «великой страдалицей» сезона. Жаклина почти не бывала в свете, но говорили о ней повсюду.