Силоам

Симон не решался ответить. Нужно ли ему объяснять, ему? Разве он уже не помнит? Забыл он Бланпраз, сияющее плато, где все казалось таким простым и таким ясным?.. Он заговорил. Он попытался рассказать Жерому о том, что заставляло его уехать, объяснить необъяснимое: «Поэму» Сюжера, лавину — то состояние души, которое несколькими днями раньше, на тропинке Боронов, когда он сидел рядом с Ариадной, превратило для него необходимость отъезда в очевидность.

Разве не о Жероме он думал как раз в тот день?.. Конечно, он не предполагал, что так хорошо скажет, заявив в начале их разговора что Жером никогда не покидал его. Присутствие — такая вещь, которую не всегда даже и замечаешь…

— Это тебе я должен объяснять? — спросил он.

Но Жером все не решался его понять. Он словно размышлял. Возможно ли, чтобы Симон услышал его именно так? Неужели другой обогнал его на той обрывистой тропинке, на которую он сам вышел с таким трудом? Каждое слово друга причиняло ему боль; он страдал от героической дружбы, соединившей их с самого начала, где они оба продолжали приписывать другому заслуги и, может быть, ответственность за взаимное оплодотворение.

— Ты правда решился? — спросил он.

— Когда человек слишком высоко вознесся в счастье или в успехе, — сказал Симон, — ты знаешь, что бывает… Нужно, чтобы он исчез, чтобы он умер или разорился, нужно, чтобы он лишился своей радости… Понимаешь? Всегда наступает момент, когда это происходит. Всегда где-то рушится трон, уходит поезд, разражается революция, тонет человек, поцелуй отдается другому…

Он остановился с перехваченным от волнения горлом. Но говорил ли он правду?.. Нет, эта правда не давалась ему, не давалась словам, Причины, которые он теперь приводил, были ребяческими, как мог Жером этого не замечать? Он вдруг понял, что говорит противоположное тому, что думает. Но он устремился по этому пути, чувствуя, как Жером у него за спиной наступает ему на пятки своими вопросами, своим молчанием, требует ответа любой ценой.

— Чего же вы боитесь? — спросил Жером.

— Всего. Уходящей зимы. Наступающей весны. Веточки, выпавшей сегодня утром из гнезда. Горы, истекающей лавинами. Повсюду в воздухе носится шум разрушений.

Жером кивнул головой.

— А жизни вы не боитесь? — сказал он.

— Нет, но мы год прожили здесь, в Обрыве Арменаз… Знаешь, что это значит?

На этот раз Жером не ответил. В этой фразе для него заключалась истина. Сначала, когда он пришел сюда, у него была надежда удержать друга. Он рассчитывал поговорить с ним об Ариадне, удержать его ею, не смея верить в разлуку. Но понял, что надежда была тщетной. Симон сказал: «Мы год прожили здесь, в Обрыве Арменаз». Да, именно этим все и объяснялось. Жером знал, что обитатели Обрыва Арменаз не похожи на жителей других мест. Нити, соединявшие их с жизнью, не были теми крепкими узами, которые так стягивают иных, что стесняют их движения, иногда душат. Воистину существовал дух, витавший в этом возвышенном месте, и для тех, кто был подвержен его влиянию, ничто более не воспринималось так, как раньше, ибо этот дух был несовместен с четкой привязанностью к земным благам, к самому счастью, с чисто человеческими интересами, со слишком сильным чувством собственности, с тем духом захватничества, хитрости и расчета, что распространен повсюду и считается настолько естественной вещью, что ни у кого больше не вызывает удивления. Когда обитатели Обрыва Арменаз говорили о жизни, фантазии, любви, счастье, они говорили совсем не о том, о чем теми же словами говорит большинство людей. В Обрыве Арменаз не думали, что в человеческой жизни возможны непоправимые положения; там не считали, что счастье противостоит несчастью, или что сохранение человеческой жизни может само по себе быть идеалом. И, возможно, следовало предположить, что все доводы, приведенные Симоном, были, таким образом, более или менее далеки от подлинной причины, состоявшей в том, что Симон, как он сказал, жил уже год в Обрыве Арменаз, и что пребывание здесь превратило его в человека, странно непостижимого и для него самого, которого остальные люди уже больше не могли понять…