Силоам

Симон повиновался. Раздеваясь, он видел силуэт с венцом волос, паривший перед ним среди металлических предметов, на которые с высоты потолка падал слабый свет, заключенный, как дорогая птица, в маленькую восьмиугольную клетку. Он тщетно пытался припомнить, для чего здесь находится, когда чья-то рука живо схватила его за запястье и подвела к эшафоту с блестящими в темноте стальными ступеньками. Едва Симон взошел на него, как четырехугольные тиски защелкнулись на его обнаженной груди; он был пленником, но пленником неких чар, ибо все, что только что произошло, было слишком чудесно, чтобы сразу же не произошло что-нибудь еще более чудесное. Жизнь предстала перед ним, подобно огромному цветку, готовому распуститься. Его попросили развести руки, прижать локти, дышать, больше не дышать. Затем вспышка прорезала тьму, и все кончилось.

— Сюда, месье… Здесь ступенька… Пригните голову. Сюда… Вот и все… Спасибо.

Ночной ангел исчез, предоставив Симону выуживать в темноте одежду, которую он небрежно разбросал… Он нащупал ручку двери, вышел, страшно бледный, в чересчур яркий свет маленькой комнатки и на том месте, где он оставил девушку, разглядел лишь яркую копну волос, подставленных слепящему свету из окна. Через это окно гора входила вся целиком и заполняла комнату. Только высоко вверху была видна узкая полоска неба… Симон медленно прошел мимо девушки, остановился. Ах, какой покой вдруг проник в него вместе с этим пейзажем, чистотой утеса, шероховатостью леса! Как бы он хотел остановить это мгновение, когда его стиснуло в объятьях чудесное самоутверждение, внушаемое окружающим миром! Он снова чувствовал себя в присутствии истины, и его уже охватывал страх упустить ее. Девушка сидела перед ним, глядя вдаль, не двигаясь и словно не видя его. Он опустил взгляд на ее волосы и захотел увидеть ее глаза. Он чуть не нарушил молчание. Но она была в своих владениях — ведь у каждого живого существа есть свои владения, куда нет доступа другим. Одно ее слово, одно ее движение смягчили бы остроту внезапно зародившегося в нем ожидания, уже ставшего бесконечным, неутолимым и мучительным. Но он понял, что добиться этого невозможно, что ничего нельзя изменить в порядке и тишине маленькой комнаты, что это ожидание должно навсегда остаться неудовлетворенным, нежным, мучительным, что любовь и была этим ожиданием, этой жаждой заполнения бесконечности, счастьем ли, страданием — все равно. Предметы вокруг него приняли надменный и холодный вид. Он сделал шаг к двери. Но он шел, как идут на самоубийство, понимая, что, как только он выйдет за эту дверь, он вновь попадет в мир без света, грубый, лишенный смысла мир, из которого пришел, в тот мир, чьим воздухом он больше не мог дышать и который люди наполняли своими грузными движениями и грубыми словами. Тогда, в отчаянии, он осмелился вымолвить слово. Словно земля принадлежала ему, словно он мог немедленно выполнить любое желание сидящей здесь девушки, он вдруг остановился и обернулся к ней с вопросом:

— Вы чего-нибудь ждете, мадемуазель? Позвольте мне…

— Нет, месье. Спасибо.

Конечно, она ничего не ждала — по крайней мере, ничего из того, что он мог бы ей дать. Но она ответила мягко, и он совсем не обиделся на нее за искорку иронии, которую будто бы прочитал в ее взгляде. Ибо, чтобы ответить, она повернула голову, и он успел запечатлеть в своей памяти изгиб ее губ, который, собственно, не был улыбкой, но сказал ему, что, по сути, нет ничего легче, чем изменить холодный вид мира; ибо вещи сразу же приняли свой привычный, ободряющий вид, и гора снова, как картина, заняла свое место за стеклом. Симон был ослеплен этой метаморфозой, вернувшей ясность жизни. Он услышал собственный голос, сказавший:

— Извините…

И, хотя другой голос говорил в нем: «Больше ты никогда ее не увидишь», он почувствовал почти облегчение. Может быть, он и правда никогда больше ее не увидит; может быть, она завтра уедет, и все между ними будет кончено. Но так было лучше. Все было лучше только что изведанной им тоски. И если б, например, вдруг случилось стихийное бедствие и Дом унесло вместе с ним, Симоном Деламбром, девушкой и всеми жителями, так тоже было бы лучше. Все было лучше, чем храните в себе бессмысленную тайну. Все было лучше, чем вернуться в свою ночь с мечтой о лице, которого больше не увидишь.

VII

Симон сознавал, что печаль, в которую он был погружен, выйдя из комнаты ожидания, была смешна. Или же это протекающие дни убивали разочарование, оставляя жить лишь радость встречи? Отныне было уже неважно, шла ли жизнь в гору или под гору, гасли ли звезды в долгой ночи. Симон верил, что за неподвижными часами, далеко от болота, в которое они погружались, была жизнь особого свойства, к которой его неуклонно подводили особые часы. Он знал, что гуща дней, это умственное оцепенение, груз движений, череда пустых часов вели к тем сияющим лестничным площадкам или залитым солнцем лужайкам, где вас ждет умиротворенное лицо одной девушки.