Силоам

— Может быть, — сказал Пондорж в замешательстве, — может быть… Конечно, все вместе не очень-то рифмуется, но главное — это смысл, ведь так?..

— А вы помните, откуда это?

— Конечно помню! — сказал Пондорж, поднимая голову, радуясь сообщить что-то тому, кто должен был знать гораздо больше него. — Это из одной комедии. Называется… Постойте!.. «Божественная комедия»… Но вы знаете, это не обычная комедия. — Затем, с внезапно встревоженным видом: — Скажите, они известные, эти стихи?..

Симон ответил ему улыбкой. Он был тронут: мелкий страховой служащий, читающий «Божественную комедию»!

— Ну тогда вот, — продолжил Пондорж совершенно просто: — Если у вас есть еще книги такого рода, то…

Это было озадачивающее требование; оно застало Симона врасплох. Молодой человек подумал о книгах, которые захватил с собой. Это были классические книги, те самые, что он изучал в предыдущие годы для экзаменов, по которым его, так сказать, научили читать: «Искусство поэзии», «Вступительная речь к Энциклопедии», «Бурграфы»… Он почувствовал себя неловко. Буало, Вольтер, Гюго: вот были наши вершины, наши признанные мастера: первые два — сухари, третий — слишком напыщен. Нет, ни один не был «подходящим», как сказал бы Пондорж; ни один не был способен питать человека… Конечно, был Паскаль, были «Провинциалки», эта огненная проза. Но как ввести Пондоржа в курс споров теологов о благодати?.. Впрочем, он обещал ему подумать.

Вернувшись к себе, он принялся искать. Он искал среди всего, что знал, книгу, которая могла бы понравиться Пондоржу. Он перебирал воспоминания, листал записные книжки. Но его расследование оказалось, можно сказать, тщетным. После стольких лет учения в его памяти не сохранилось ни одной книги, которая могла бы доставить столько же радости этому простому человеку, сколько три чудесных строчки Данте, в чьей краткости заключалось столько высокой мудрости…

X

Следующий день был днем «взвешивания». Симон, как было заведено в эти дни, получил позволение покинуть комнату без галстука, присоединился к неряшливой колонне своих товарищей и направился к маленькому зальчику на последнем этаже, посреди которого, как святыня, хранились весы, опутанные цепями с замками и покрытые чехлом. Наверняка эти весы были похожи на все весы такого рода; но когда за их стойками появлялась сестра Сен-Гилэр, священнодействующая тщательно выверенными строгими движениями, становилось ясно, что этот день не похож на другие. С некоторым страхом больные, в то время как сестра требовала тишины, подходили по одному к небольшой платформе, где их тела должны были поведать правду об их поведении. Цифры, выгравированные на медной перекладине, вдоль которой сестра Сен-Гилэр, водрузив очки на кончик носа, передвигала колечко, глядели на вас иронично и, казалось, предлагали вам себя лишь для того, чтобы лучше отказать впоследствии. Выстроившись вдоль перекладины с неким вызывающим кокетством, они словно говорили вам: «Нет, еще не сегодня; придется зайти еще…» И больной снова клал надежду в карман одновременно с расчерченным листком, на котором в клеточку, предусмотренную на этот случай, была вписана разочаровывающая цифра.

Эти утра взвешивания многим нравились, потому что можно было встретиться и поболтать, ожидая своей очереди, но Симону они были тягостны. Ни один другой час в существовании маленькой общины Арменаза не был более бездуховным, чем этот. Конечно, были великолепные грудные клетки, обложенные безупречными мускулами; но кроме того, что все эти люди толкались в слишком тесном для них помещении, производя неприятное впечатление человеческого стада, слишком чувствовалось, что лишь одна забота преобладает в этом месте, где человека меряли только на фунты, а любая другая мысль подчинялась этому унизительному измерению.

Симон не без меланхолии отнесся к наглядному подтверждению этой мысли в виде появления в проеме двери тех из его товарищей, с которыми он уже был знаком. Ибо он был поражен не только грустным комизмом, какой создает неполностью обнаженное тело, но и тем, что из-за этой незнакомой ему полунаготы каждый из этих людей словно потерял свое лицо: у него оставалась лишь одна голова — голова, бывшая лишь органом или членом, как все остальное. Почти как если бы они потеряли душу.