Силоам

— Извини, речь идет о храме в Агре, — снова поправил Гребан, не почуявший подвоха. — Я сказал, что этот храм еще существовал в девятнадцатом веке, и его видели Реветт и Стюарт.

— От чего нам ни тепло, ни холодно, — сказал Бенар. — Мне больше нравится слушать про Гиппоцентавров, чем про этих людей.

— Будем же серьезны, — сказал наконец Брюкерс, чтобы положить конец словопрениям. — Надо признать, что Гребан очень тщательно разрешил все возникавшие проблемы. Повторяю, он проделал полезную работу, и каждый из нас сможет ею воспользоваться. Очень хорошо, старина.

— Можно мне сказать? — спросил Шартье.

— Только тебя и слушаем, — сказал Бенар.

— Я уверен, что Гребан не обидится на меня за настойчивость. Я тоже признаю, что он нам принес внушительную груду документов…

— Да, — вмешался Минюсс, — на это ушел не один час в библиотеках.

— Прошу вас, — сказал Брюкерс, — больше не перебивайте. Время поджимает. Слушаем тебя, Шартье.

— Позволю себе обратить ваше внимание на отрывок, который Гребан не успел нам объяснить и где Сократ, касаясь трактовки «учеными» его времени мифа об Орифии, говорит примерно следующее (это мой вольный перевод, но вы можете следить): «Я думаю, — говорит Сократ, — что толкования такого рода подразумевают много старания и изобретательности со стороны тех, кто их делает. Но в них не обрести счастья. Ибо после понадобится объяснять теми же способами Химеру, Горгон и Пегасов, и, — заключает он, — нас поглотит толпа странных и невообразимых чудищ». Поэтому он посылает подальше «все эти басни». «Не их изучаю я, — говорит он, — а себя самого». Вот, дорогие друзья, не знаю, понятно ли я изложил свою мысль, но странные чудища, которые могут нас поглотить, должны заставить нас кое о чем задуматься. Может быть, вовсе не святотатство внести подобный дух в толкования текстов и, объясняя Платона, немного менее заниматься Бернеттом и Германном Готфридом, этими чудищами, и немного более Сократом!

— Но ведь надо же проработать текст! — сказал Брюкерс, почти сердясь. — Мы ничего не сможем сделать прежде этого!

Между Брюкерсом, Гребаном и Шартье завязался спор, в то время как Минюсс в своем углу завладел вниманием, показывая Бенару и Симону Деламбру свои последние оценки за перевод. Он жаловался на строгие оценки за восторженность, которую он питает к языку эллинов. Несмотря на всю свою страсть к Средиземноморью и поездку на Крит, ему не удавалось сравняться в переводах с оценками, получаемыми почти без труда Гребаном, хотя внутри того не пламенел огонь и писал он плоско. Минюсса это унижало.

— Слишком много лирики, — сказал Симон. — Лучше будь банален, если надо, чем неточен.

— Я пытался быть банальным, — жалко сказал Минюсс, — но лучше от этого не вышло. И все же, клянусь Минервой! Я чувствую в себе что-то вот здесь! — воскликнул он с жестом Андре Шенье на эшафоте.

Сердце его было уязвлено, и Симон какое-то время смотрел на него с веселым состраданием. В этот момент произошел непредвиденный случай. Это донеслось из темного угла, где Шартье, оставив Брюкерса продолжать с Гребаном спор, который он начал, сидел на корточках над своим текстом, прислушиваясь к речам Минюсса.

— Правда в том, — сказал Шартье, — что мы уже выросли из переводов на греческий. В нас больше нет необходимого простодушия. Существуют… скажем, диспропорции, растущие со временем. Правда в том — имейте смелость в этом признаться, — что мы уже давно стремимся… да, стремимся к другому…

Наступило молчание. Разговоры прекратились. Все повернулись к нему, и все шестеро переглядывались встревоженно, словно им сообщили опасные сведения.

Была ли то меланхолия подходящего к концу дня, запоздалое влияние красивого угасающего неба, или начинались интеллектуальные сумерки, следующие за слишком долгим напряжением ума? Фраза Шартье, которая, в любой другой момент, не встретила бы отклика, наткнулась на напряженную атмосферу, от нее как бы пошли круговые волны. Шартье неожиданно встретил взгляд Брюкерса, жесткий и полный упрека. Сам Симон смотрел на друга с удивлением, как если бы тот совершил дурной поступок или проявил бестактность. Молодой человек почувствовал себя словно в ответе за что-то — за неловкость, вдруг нависшую над маленькой компанией, и понял, что произнес неподобающее слово, каким-то образом нарушил приличия. Ни у Брюкерса, глядевшего слишком строго, ни у Гребана, видевшего слишком плохо, ни у Минюсса, смотревшего на все слишком по-детски, не могло возникнуть желания идти за ним по пути, который он только что открыл. Конечно, все они позволили себе более или менее высмеять Гребана какое-то время назад, но по сути своей это было лишь на словах; на деле они все поступали, как он: они добросовестно выполняли приказ. Это ведь было более разумно — и гораздо легче! Что до Деламбра… Нет, Деламбр был мудрецом. Шартье понял, что его единодушно осуждали. Но вообще-то, что он хотел сказать?..

— Глупости, — сказал Брюкерс хмуро. — Давайте работать.