Силоам

Ариадна была теперь для Симона лишь мишенью для его объектива; он шел к ней, движимый навязчивой идеей и с повадками маньяка. Он упорно пытался уловить все нюансы ее лица, особенно самые мимолетные. Она превратилась в ошеломляющую череду лиц, заполнивших его комнату. Он отбирал некоторые из них для увеличения, отмерял тень, свет, тщательно искал угол, под которым они становились самыми чужими, самыми незнакомыми, движимый страхом упустить в них хоть что-нибудь. Любая другая идея отступала перед этой; любое другое обладание казалось ему рядом с этим до смешного неполным!.. Его целью было собрать перед глазами — сначала перед своими глазами, перед своим разумом — все возможные изображения Ариадны; это значило ограничить, исчерпать действительность этого лица. Он теперь видел девушку лишь через полученные им ее изображения. Едва ли он еще ощущал на себе ее поцелуи. Он отстранялся от нее на достаточное расстояние, чтобы видеть ее, чтобы видеть ее целиком, ибо слишком близкое расстояние искажает и ограничивает зрительное восприятие. Глядя на нее, он думал о фотографии, которая позже, в темноте его комнаты, запечатлит для него одного ее позу, ее опущенные веки, ее губы, размягченные задумчивостью или слегка напряженные улыбкой. Ее улыбка, ее незаметная улыбка, которую он так любил, — сможет ли он когда-нибудь заставить застыть и ее? Но таким вопросом он даже больше не задавался. Это была лишь одна из ее улыбок — теперь, когда он обнаружил у Ариадны тысячу способов улыбаться, тысячу способов находиться между серьезностью и улыбкой, между отсутствием и присутствием, между взглядом и мыслью! Его томило желание уловить неожиданный луч, который, пронзив тучи, на миг подчеркнет непредсказуемый изгиб ее щеки. Если в читальном зале — куда, если он был пуст, Симон следовал за Ариадной, — она наклонялась к камину, где горели дрова, — огонь, выделяя новые черты, освещая все те линии лица, которые должны были оставаться в тени, вызывал у Симона тоску. У Ариадны было одно лицо для чтения, другое — для раздумий, третье — для ничегонеделания; Симон мечтал увидеть ее спящей, чтобы застигнуть ее во сне; иногда он даже думал о лице, которым наделит ее любовь… Но внезапно в нем раздавался голос, предупреждающий о том, что пора покончить с этими изнурительными и тщетными поисками; тогда, на мгновение, он останавливался, чтобы прислушаться к шуму на улице, услышать новости; и узнавал, словно нечто ошеломляющее и невообразимое, что Обрыв Арменаз продолжает жить, — и что недалеко от него, за освещенными солнцем стенами Дома, в маленькой серой комнате, Массюб начинает умирать…

Массюб умирал — но Симон, очертя голову, бросался на поиски нового оттенка в лице Ариадны. Эта одержимость более не покидала Симона. Все усиливало ее: слова, жесты Ариадны — само ее молчание!.. Ариадна была для него более настоящей и более необходимой, чем он сам. Он жил в ней, жил ее жизнью, уже не зная, была ли она в нем или вне его. Он более не мог найти Ариадну: он столько искал ее, что, в конце концов, потерял.