Силоам

Однажды он проснулся примерно час спустя после рассвета. Лежа с еще закрытыми глазами, но с уже пробудившимися чувствами, в полусознании пробуждения, когда обостряются все ощущения, через которые он стремился слиться с миром, чей малейший шорох улавливал тогда его слух, он вдруг услышал шум проливного дождя. Это были плотные струи, чеканный шум ливня. Он словно исходил изо всех гор, и Симон уже воображал себе темные небеса, залитые луга… Он боязливо приоткрыл веки; но когда понял, что происходит, им овладело безудержное веселье. Его взгляду предстало чистое, совершенно отмытое небо, слегка тронутое лучами еще невидимого солнца. На этом сияющем фоне выступали темные силуэты гор, окаймленные золотом, тогда как их подножие еще обволакивала ночь. У края луга лес вытягивался в одну длинную черту, наискось натянутую внизу неба. Но уже несколько молодых верхушек, выставив свои острия навстречу дню, загорались поодиночке над их товарками, которые, вскоре вспыхнув, как и они, передавали друг другу через пространство радостную весть. Высоко-высоко, на вершине неба, растворялось розовое облако… Вставший с кровати Симон почувствовал пощипывание утреннего воздуха. Но эти уколы были безобидны. Эта грубая ласка была полна обещанием жизни, и он хотел бы снять с себя все и подставить ей свое тело. Он испытал внезапный порыв, который показался ему сильнее обычных его желаний и внушающим некоторую уверенность. Отдыхая один в своей комнате, он часто мечтал о том, что однажды, может быть, назло всему, его жизнь решится вновь стать нормальной. Но впервые, при виде этих озаренных вершин, этих накаленных алтарей, обозначавших всего лишь этапы на пути к большему, безграничному свету, он понял, что счастье, которого ему надлежит отныне ждать от жизни, — не то, какого он желал раньше. Так же, как этот воздух требовал обнажиться, чтобы впитать его более чистым, так и он вдруг понял, что всему его существу надо будет очиститься от коросты, под которой он существовал и которая затемняла даже его чувства. Эта заря занималась не только над землей, она вставала над его душой, и он принимал ее, как таинство. Когда огромное солнце, яркое, как в первый день сотворения мира, волоча за собой обрывки пылающих облаков, наконец показалось над черной чертой леса, Симон почувствовал, что природа совершала здесь свое «жертвоприношение». Он хотел бы причаститься этой силы, ответить ей равной силой, равным даром. Что ему мешало?.. Груз прошлого с каждым днем становился легче, превращая его в новое существо; задача была наполовину выполнена без его участия. Тем временем острая тень, отбрасываемая елями на землю, отползала уже к их подножию, тогда как с противоположной стороны, по отвесной стене утесов, спускалась сверкающая линия, разделявшая день и ночь. Там, низвергаясь из огромной расщелины между гранитных скал, поток продолжал наполнять пространство своим немолчным ревом, воспевая победу дня. Никогда его песнь не была более близкой, более четкой, более мужественной: это Бог заполнял мир своим присутствием. Словно по его воле, горы под уже теплыми лучами солнца все дальше и дальше снимали с себя тень, будто плащ, обнажая тут и там то колено, то грудь, то плечо, открывая медные лбы, вовсю полыхающие огнями; и сердце Симона забилось от дикой радости. Вершина Большого Массива мирно возвышалась над всеми остальными, обнимая изгиб неба жестом спокойного обладания, с видом царственного добродушия, дополнявшего его величие. Весь ландшафт купался в свете, гомоне, зное: это было начало летнего дня…

Когда, час спустя, сестра Сен-Гилэр подошла к кровати Симона Деламбра, неся в худых руках скудную порцию завтрака, она удивилась, обнаружив больного лежащим под одеялами, с закрытыми глазами. Ей пришлось встряхнуть спящего, которому словно не хватало времени, отведенного на сон, достаточного для остальных, и который даже во сне не мог поступать, «как все»…