Силоам

Напрасно Симон возмущался: слова сестры Сен-Гилэр, проникая в него, наполнялись странным весом и превращались в некий знак унизительного, но неизбежного рока. Эти небольшие дела, которые он презирал, не были незначительными, нет! В однообразной жизни, которую здесь вели, они были даже единственными хорошо различимыми ориентирами, единственными памятными минутами. Это были ободряющие этапы, отмечавшие медленное, но верное продвижение к зачастую желанному концу дня; это были единственные моменты, когда мозг прекращал изматывающую работу над самим собой, чтобы задержаться на непререкаемом и приятно образном факте: подъеме ртути в стеклянной трубочке вдоль маленькой белой шкалы, пересеченной тонкими черными штришками с цифрами над ними, одна из которых торжественно выделялась красным цветом и словно держала стяг… Эта вещь странным образом жила в руке, она жила жизнью, заимствованной у человека, и взгляд настойчиво впивался в самые тоненькие из черных штришков, к которым подступал сверкающий столбик. Он, должно быть, был неравнодушен к тому или иному из штришков, так как почти всегда останавливался в одном и том же месте на шкале. С каким страхом Симон каждый день смотрел, как столбик вытягивается, словно червяк, и исподтишка укладывает голову на отметку с алым значком! С этим ничего нельзя было поделать, потуги воли были бессильны. Отмечая постоянство этого явления, которое, однако, происходило в силу хорошо известного физического закона и не могло вызывать никакого волнения, Симон каждый раз испытывал небольшой толчок в груди. Дело в том, что этот прибор, не являвшийся обычным измерительным прибором, был связан с его жизнью и должен был заявлять о ее ошибках. Он был деликатным и преданным, как совесть — больше, чем совесть!.. Симону иногда грезилось, что этому маленькому прибору действительно было поручено измерять его ошибки и указывать уровень его нравственной жизни. Даже выражения, которые использовали сестра и врач-стажер для оценки «отклонений», были заимствованы из нравственной сферы. Сестра брала температурный лист в маленькой зеленой папке и качала головой, говоря: «Девять десятых выше нормы… Вы еще не совсем паинька, господин Деламбр…» Или стажер, молодой доктор Кру, появлявшийся каждое утро с озабоченным видом, говорил, мягко глядя на Симона близорукими глазами: «Ну, мы сегодня себя хорошо ведем?..» Сначала Симону эта метафора не казалась остроумной, и при этих словах улыбка едва трогала его губы. Такая манера речи даже раздражала его. «Сестринский жаргон!» — говорил он себе. Но когда после полудня, с онемевшим от жары телом, он задремывал на кровати и сквозь закрытые веки, пронизываемые ослепительным дневным светом, видел череду танцующих пурпурных силуэтов, он действительно чувствовал, что над ним довлеет упрек, перед которым ему не удается оправдаться. Удручая его, эта мысль усиливалась другой: он расплачивается за давние ошибки, ему неведомые, совершенные, возможно, задолго до него. С этой точки зрения имело смысл сказать ему, что он не был «паинькой». Он чувствовал себя тайно виновным, и как бы он ни хотел быть паинькой, маленький стеклянный прибор продолжал безжалостно заявлять о его слабостях. Симон был уверен: этот прибор обличал не столько борьбу, происходившую в его теле, сколько борьбу в его душе, не столько рост температуры, сколько рост запретных образов, его неразумную любовь к жизни, его мучительные сожаления при виде лета. Ему казалось, что ртуть будет по-настоящему опускаться лишь тогда, когда он достигнет недостававшего ему смирения. Но желание, вульгарное желание выздороветь, быть здоровым человеком — «как все!» — слишком изводило его. И не только это желание — все желания одновременно обрушились на него, множась от роскоши послеполуденного дня сквозь его оцепенение. Все два часа, что продолжалась эта пытка, молодой человек ворочался на кровати, не в силах обрести покоя. Он хотел бы не видеть солнца, но зеркало, натертый паркет, блестящие стены, сияющий от света потолок отсылали к нему его лучи. Напрасно он опускал штору до самого пола — даже она не могла рассеять безудержный дневной жар и лишь наполняла комнату мутным, оранжевым светом, еще более благодатным для расцвета вредоносных мыслей. Если ему наконец удавалось заснуть на несколько минут, ему тут же снилось, что он тонет на дне впадины, и он с криком просыпался. Звонок возвещал о конце лечения, приносили дымящиеся горшочки с полдником, но Симон, изнуренный борьбой, едва мог сделать несколько шагов по комнате и тотчас снова падал на кровать в ожидании поздних сумерек…

В эти дни, словно чтобы дать обоснование нареканиям сестер, показания термометра были выше обычного.

На следующее утро, когда сестра Сен-Гилэр качала головой над температурным листом и говорила ему: «На этот раз мы вели себя совсем нехорошо, господин Деламбр, это очень плохо…», Симон больше и не думал улыбаться. Он понимал, что в словах сестры заложен более глубокий смысл, чем тот, что им придает она сама. Он не отвечал. Он говорил себе, что мир полон загадок.