Силоам

Но, хотя г-н Деламбр думал, что в этом вопросе желания сына совпадают с его собственными, у него все же сложилось впечатление, что жизнь молодого человека разъедают идеи, которых сам он постичь не мог. Дело в том, что Симон боролся с чрезмерной любовью к удаче, вынуждающей стольких людей выводить на передний план своих забот и, может быть, — вступив на скользкий путь — в первый ранг своих ценностей цель, достойную, чтобы ее добивались ради нее самой: успех. Симон тем более опасался этой склонности, что из-за атавизма, подавлять в себе который ему стоило большого труда, чувствовал, что сам находится во власти этой странной страсти. Еще мало знающий жизнь, он был далек от умиления при мысли, что его отец годами боролся, окруженный множеством трудностей и постоянно находясь во власти унизительной заботы о завтрашнем дне. Он видел в жизни дельца только успех, скрывавший от него все усилия, благодаря которым он был достигнут. Потеряв необходимость бороться, г-н Деламбр действительно перестал быть примером для своего сына. Он замкнулся в эгоизме и узком кругу взглядов сильных людей. В безжалостных глазах Симона успех принижал отца, ослабляя интерес, который он еще мог испытывать к миру. Едва достигнув пятидесяти лет, г-н Деламбр медленно, но по самой надежной дороге, шел к старости… Он перестал читать, не был в курсе происходящих событий и современных идей. «Чему они могут меня научить?» — говорил он о книгах, которые ему предлагали. Это была правда, ему нечему было больше учиться. Может быть, думал Симон, это способность, проходящая вместе с молодостью? Но с проницательностью, лишенной всякого милосердия, он шел дальше: его отец, его дяди, отцы его друзей, с которыми он был знаком, — учились ли они чему-нибудь когда-нибудь? Они прожили всю жизнь в узком круге идей, вкусов, принципов, в котором оказались с самого рождения, с двумя или тремя жалкими идолами, о сути которых им никогда не приходило в голову спросить, и поклонение которым, можно сказать, окаменело. Было ли это знанием?.. И к людям отец относился так же, как к книгам. Он всегда по-настоящему дорожил только одним знакомством: с дядей Ришаром, торговавшим шерстью, которого он встречал на семейных ужинах и на концертах Республиканской гвардии. Было тягостно видеть, что эти люди не знали других развлечений и ждали этих событий как единственных, способных придать смысл или дать удовлетворение их жизни, где количество полученного удовлетворения уже создало столько пустот и убило столько желаний. Не то чтобы эти события действительно не могли иметь смысла, думал Симон, но они могли иметь смысл, только если поддерживали интерес к чему бы то ни было. На деле же ни музыка, ни любовь к семье, похоже, глубоко не проникали в жизнь г-на Деламбра, да и дяди тоже. Это было подходящим занятием, которого Деламбры искали, чтобы заполнить вторую половину воскресного дня, потому что для них это был способ избежать одиночества, ни о чем не думать. Они любили, слушая известные мелодии, чувствовать себя близкими этим массам, которые периодически собирает стадный инстинкт и боязнь остаться одному. Возможно, в этом была своя поэзия. И даже единственная поэзия, которая когда-либо проникала в жизнь дельцов, постоянно поглощенных практическими делами. Несколько мгновений в неделю, между Тюильри и Марсовым полем, рядом со своим братом, г-н Деламбр видел кусочек бесконечности. После чего он вновь становился пунктуальным человеком, требовательным к себе и к другим, упорным в работе, слишком любящим комфорт и надежность.

Возможно, непреложный закон требует, чтобы мудрость отцов не была мудростью сыновей. Симону было незнакомо искусство жить комфортно. Когда молодой человек слышал, как отец прославляет комфорт, которого ему удалось добиться для своей жизни, он едва сдерживал горькую улыбку: применительно к его семье, к той семье, частью которой он являлся, это слово казалось ему насмешкой. Он чувствовал себя среди своих родственников, своих дядей, теть и кузенов, среди большого количества людей, которых притягивала звезда торгового дома Деламбр, особой частицей неудобства и ненадежности. Непредусмотренной частицей, некондиционным товаром, неподходящей фишкой, затесавшейся в игру. Все в этом строгом, но таком изнеженном доме противоречило его запросам. Он родился с печальным даром — более тонким чутьем, способным различить в любой среде малейший запах рутины, малейший запашок формализма. А этот запах был повсюду: в автобусах, в аудиториях, на улице, в его доме. Симон удивлялся, что лишь один ощущает его.