Процессия, видимо, продвигалась медленно. «Интернационал» поют куплет за куплетом. Песня то стихает, то возникает снова. После одного из окриков пение прервалось. Потом снова зазвучала, уже как бы издали. И мы ярко представили себе картину: старое кладбище, кресты, мраморные ангелы, южная зелень и горстка пожилых людей медленно движется меж могил, неся на плечах гроб. А по бокам стоят солдаты, держа автоматы наизготовку. Это они прерывают мелодию своими окриками. Но старые люди все-таки поют, с риском для собственной жизни и свободы, отдавая долг одному из славнейших коммунистов того, очень далекого континента.
Слышатся крики, брань. Передача прерывается где-то на полуслове. О том, что произошло у самой могилы поэта, можно только догадываться. Пленка кончилась или испортился записывавший аппарат.
В комнате тишина, в окно вместе со свежим ветром врываются звуки ночной Софии. У женщин на глазах слезы. И еще долго звучит в ушах тихая мелодия, исполненная старческими, дребезжащими и все-таки вдохновенными голосами…
Да, Пабло Неруды нет теперь среди нас. Усталое сердце великого чилийца морально или физически поразили те самые силы реакции, против которых он боролся всю жизнь. Его жилище на Черном полуострове на берегу океана, резонирующее, как раковина на шум волн, которое он и называл поющей раковиной, населил массой интересных книг и всяческих диковин, — это жилище разгромлено и разграблено. На рукописях, валяющихся на полу, оттиснуты гвозди солдатских сапог. И все-таки врагам чилийской свободы не довелось торжествовать у гроба великого поэта Латинской Америки. Да никакой хунте не убить такого человека, как Неруда. Такие люди не умирают. Наш добрый друг навечно остался жить в своих стихах. И эти его стихи будут всегда и неустанно сражаться за свободу, за независимость, за истинную демократию Чили и за мир на земле.
В гостях у волшебника
Среди немногих детских книг моего детства был знаменитый в свое время «Крокодил» Корнея Чуковского — потрепанная, донельзя зачитанная тетрадка, вышедшая когда-то приложением к какому-то уже несуществующему детскому журналу. Смешные, лукавые стихи, заключенные в ней, были сопровождены полустертыми, но хорошими иллюстрациями. Я так и пронес эти стихи в своей памяти и через две революции, и через голодные годы, и через комсомольскую юность. Даже и сейчас вот живо себе представляю этого питерского Крокодила в клетчатом жилете, в башмаках на пуговицах, с огромной папиросой в зубах и храброго Ваню Васильчикова в котиковой шапке с ушами и ужасной игрушечной саблей. И строфы из этой сказки помню — простые, казалось бы немудрящие, но, на вот, запавшие в голову на всю жизнь.
Вспомнился же мне этот пресловутый «Крокодил» в дни, когда я готовил доклад о детской литературе ко Второму съезду советских писателей. В списке особо читаемых детьми книг на счету у Чуковского были и «Мойдодыр», и «Бармалей», и «Доктор Айболит», и «Муха-Цокотуха», и другие прелестные сказки. А вот «Крокодила» не было. Навел справки: да, «Крокодила» не издают. Почему? Оказывается, по педагогическим соображениям. Педагогика не рекомендует. Что это за буржуазный анархизм: хулиганить, на улицах хватать людей, глотать псов и даже представителя власти, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Чему это все может научить современного школьника?
Но я не внял этим доводам и в докладе помянул добрым словом моего давнего любимца, сказав при этом пару реплик в адрес слишком уж строгих толкователей законов воспитания.
В перерыве ко мне подошел Корней Иванович, которого я, конечно, знал, которого хорошо представлял главным образом по шаржам и шуточным рисункам, но с которым знаком не был. Наклонившись ко мне с высоты своего незаурядного роста, он взял мою руку в свои большие теплые ладони.
— Спасибо, голубчик, за то, что вы реабилитировали моего «Крокодила». Признаюсь, я его тоже очень люблю. — И протянул мне книжку сказок. — Это вам и вашим детям. Тут есть одна, в этой книге тоже не представленная. Я выписал ее вам от руки по памяти. — И он прочел своим глуховатым и неожиданно тонким для его массивной фигуры голосом: