Силуэты

Приглашение это было с благодарностью принято, и, встретившись на следующий день, мы убедились, сколь тяжелым может быть бремя актерской славы. Ходить с ним по городу было просто невозможно. Прохожие узнавали его, оглядывались, останавливались. Стоило нам ненадолго задержаться среди руин древнего Форума, как откуда-то из-за заросших травой и мхом колонн вдруг возникала стайка тощеньких, смуглых, чернооких девиц. Отчаянно перешептываясь, они двинулись за нами, пожирая нашего спутника любопытными взглядами. Шофер такси после рассчета потребовал у него автограф. Торговец, что продавал в тени Колизея жареный миндаль, вручив ему пакетик своего нехитрого лакомства, вдруг отвел руки назад: нет-нет, не надо денег. Он, конечно, человек небогатый, но все-таки он может себе позволить удовольствие угостить любимого артиста.

К этой своей славе наш новый знакомый давно привык. С заученной приветливостью отвечал на поклоны, улыбка как бы сама собой зажигалась и гасла на его лице, рука механически выводила какую-то сложную загогулину в записных книжках, на визитных карточках, на папиросных коробках, которые ему подставляли. А глаза, выпуклые, черные, блестящие, глаза, так часто глядевшие с театральных афиш, сохраняли при этом свое обычное, задумчиво-грустное выражение.

Он был малоросл, худощав. Только глаза и были по-настоящему красивы. Лицо же, необычайно белое для итальянца, казалось собранным по частям: высокий шишковатый лоб нависал над ястребиным носом, резко очерченный рот был великоват, скулы сильно выдавались. Но все эти черты, вроде бы совсем не подходившие друг к другу, вместе составляли лицо столь выразительное, что артист, выступая всегда почти без грима, с одинаковым успехом играл и комические, характерные, и даже трагические роли.

Заключительную часть нашей экскурсии артист убедил нас проделать в одном из тех черных старинных фаэтонов, которые в Риме сохраняются и до сих пор специально для туристов, падких на экзотику. Пожилой возница с пышными угольными усами, сидя на облучке, щелкал бичом, лошадь выступала с неторопливой торжественностью, вполне современный спидометр считал километры, а спутник наш, окончательно развеселившись, поочередно изображал, как осматривают итальянскую столицу в таких вот фаэтонах богатые американские туристы, путешествующая английская семья, подгулявшие французы и, наконец, католические паломники из Западной Германии.

Лицо его становилось то пренебрежительно-самодовольным, дышащим тупостью и скукой, то застывало в ледяной чопорности, то загоралось забубённым весельем, то вдруг наливалось какой-то чугунной, деловитой набожностью. Можно было только поражаться, как неузнаваемо умел перевоплощаться этот немолодой уже человек. И мы шумно поражались, а он улыбался, но глаза его оставались серьезны и сохраняли все то же задумчиво-грустное выражение.

— А как выглядят советские туристы?

— Ну, вы все пай-мальчики, вы никогда не берете этих дурацких экипажей… А впрочем…

Он снова совершил одно из своих преображений, взлохматил, бросил на лоб волосы, с мальчишеским любопытством начал оглядываться кругом и тут же с откровенной жадностью стал водить пальцем словно бы по бумаге, от вящей старательности даже высунув кончик языка. В этой колючей карикатуре сразу угадался один из нас. Но смеяться было уже некогда. Фаэтон остановился на тихой улице, у калитки в зеленой садовой решетке, через которую валили на улицу клубы каких-то пышных белых цветов.

Наш спутник отпер калитку. В глубине, отгородившись от улицы бруствером зелени, был небольшой особняк, до самой крыши оплетенный диким виноградом. Домик в этом зеленом чехле выглядел своеобразно, но когда мы вошли в него и, миновав маленькую прихожую, попали в зальце, нам показалось, будто мы не раз уже тут бывали. Это ощущение пришло, вероятно, оттого, что жилища артистов всех стран, несмотря на различие вкусов, все-таки похожи одно на другое. Бесконечные портреты хозяина в разных ролях, афиши, пыльные венки, фото знаменитостей с дарственными подписями на лицевой стороне. Все это было не раз видано. Те же вороха альбомов, бюваров, папок, ларцев с гравированными табличками и всяческих других сувениров. Маленький дом был так густо начинен всем этим, что в нем и повернуться было трудно, не опрокинув какую-нибудь вазу, не стряхнув на себя пыль с лаврового венка.

— Сто ролей, — сказал хозяин, обводя рукой все эти свои сокровища и точно бы оправдываясь.

— Сто ролей?! — вежливо удивились мы.

— Чтобы быть точным — сто две. Сто третью репетирую сейчас.

— И какая же ваша любимая?

— Хорошая мать любит всех детей. Каждого по-своему, — дипломатично ответил хозяин.

— Но ведь среди детей всегда есть сын или дочь, которые наиболее оправдали ожидания родителей.

— Ожидания? А не кажется ли вам, сеньоры, что самые большие радости доставляют родителям именно те дети, на которых не возлагается больших надежд. Что же касается театральных ролей, то это уж точно.