Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

С большим пиететом относился он и к творчеству Лермонтова. Известный литературовед Семён Венгеров говорил, что Семён Григорьевич воспитывался под влиянием сего великого поэта, а Иван Розанов (1874-1959), отмечая в статье «Отзвуки Лермонтова», что многие стихотворцы пользовались «уже готовыми поэтическими оборотами и образами из славного наследия русской поэзии», среди них называет и Фруга. Критик Аким Волынский (1861-1925) показал на многих примерах лексические соответствия и сходный характер стиля двух авторов. Интересно, что Фруг, вслед за Лермонтовым, обращается к образу Демона. Впрочем, здесь он опирается на ветхозаветную традицию из 4-й части «Книги Бытия» («А теперь ты, проклятый от земли, что раскрыла уста свои, чтобы принять кровь брата с твоей руки»), в то время как русский стихотворец трактует образ с христианских, православных позиций. Лермонтовский Демон наказан одиночеством, и ангел побуждает и преображает его божественным словом. Демон же Фруга дан в ипостаси вселенского зла. В сюжет вводятся новые образы – «глаза Сатаны» и «чело Сатаны».

Коварным блеском ярко пламенеют
Две красные сверкающие искры,
Два острых, чёрных бархатных крыла
Со светлою мерцающей каймою
Виднеются из чащи изумрудной,
И резкий очерк бледного чела
С дрожащими угрюмыми бровями
То скроется за черною листвою,
То вновь мелькнёт в сиянии луны:
На башенку с мерцающим просветом,
Пытливой хищной зоркостью сверкая,
Сурово смотрят очи Сатаны.

Яркие, неожиданные противопоставления («чёрна я листва» – «сияние луны») создают ощущение безысходности. Близки по сюжету поэмы «Мцыри» Лермонтова и «Рок» Фруга. В обеих речь идет о смерти юноши «во цвете лет». Отличие здесь, однако, не только в том, что в первом случае перед нами грузинский монах, а во втором – индийский раджа. Различно их отношение к уходу из жизни. Если умирающий Мцыри завидует старому монаху, что у того «есть в мире, что забыть», герой Фруга покорен судьбе и воспринимает кончину в духе Вечности Бытия.

Интересно и его стихотворение «Памяти А. Н. Островского». Согласно Фругу, великий драматург начал свой литературный путь в «счастливые те дни», когда

…дума русская, порвав оковы страха,
Вставала гордая, восставшая из праха.

А ведь в ранний период Александр Островский был сотрудником известного своим почвенническим направлением журнала «Москвитянин» и сосредоточился на идеях национального своеобразия и русской самобытности, поэтизируя народный быт. Как это ни парадоксально, но еврейского поэта привлекает в Островском именно национальный характер его творчества. Как и первый русскоязычный еврейский литератор Лев Невахович, проявивший себя как истый русофил, наш поэт слагает гимн «живительной речи» русского писателя:

И этих сил родник, и звуки речи этой
В душе твоей, огнём божественным согретой,
Кипели до конца твоих блаженных дней…
И шла вся Русь к тебе со всех сторон родных,
С любовью, с гордостью твой труд благословляя,
И в твой венок цветы бессмертия вплетая
Восторгов чистых и святых.

Показательно, что критик-западник Константин Арсеньев (1837-1919) заметил чуждую ему славянофильскую тенденцию сего сочинения и заключил поэтому, что оно «неверно освещает фигуру умершего писателя» Островского.

Интересно, что и своему стихотворению «Давид и Голиаф» Фруг предпослал эпиграф из Алексея Хомякова (1804-1860), одного из основоположников славянофильства:

…когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых,
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саула – ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Её оружье – Божье слово,
А Божье слово – Божий гром!

Слова о доспехах и «шеломе» Саула, противных Божьей правде, связаны с легендарной историей о вероломном преследовании этим царем прославленного Давида, завоевавшего после победы над филистимлянином Голиафом любовь всего народа израильского. Автора-иудея и православного стихотворца объединяет благоговейное отношение к Ветхому Завету: ведь и сам Иисус считал, что эта Книга – слова самого Бога или же слова, написанные пусть даже и человеческой рукой, но по вдохновению Святого Духа. Фруг вкладывает в уста Давида монолог, служащий непосредственной реминисценцией пассажа Хомякова: