Силуэты

Можете мне поверить, что за всю мою артистическую жизнь я не волновался, как в этот вечер. К досаде своей, я чувствовал, что волнуюсь даже больше, чем эта девочка. Анита, та просто жила в одежде Зои и как бы вся горела ее чистым, почти святым народным гневом. Оставаясь сама собой, она была особенно обаятельна. А я? Ведь у меня была иная роль и иные задачи. Анита — Зоя должна была вселять веру, звать на подвиги. Моя игра должна была дать зрителям заряд ненависти, укрепить их волю к борьбе. Так я понимал свою задачу, и я волновался: хватит ли у меня сил, сумею ли? И кроме того, трудно итальянскому партизану, воюющему с наци, влезать в шкуру врага.

Говорят, что, волнуя сердца, актер сам должен оставаться рассудочным и холодным… Может быть, может быть… Но когда начался диалог офицера с юной партизанкой, которую он должен был повесить, когда Анита с яростью и пренебрежением стала бросать мне в лицо гневные слова, я почувствовал, что сцена идет совсем не так, как мы репетировали. Вместо молодых, полных тоски глаз на меня смотрели глаза сухие и гневные. Она, эта Анита — Зоя, говорила так, будто не только правда, но и сила была на ее стороне. Она говорила как судьба. И я видел в ее расширившихся зрачках настоящую ненависть, лютую, непримиримую. Но еще более странно было, что я, артист, сыгравший столько ролей, в роли эсэсовского палача испытывал настоящий страх, страх и безнадежность, которые, вероятно, испытывал тот эсэсовец, что повесил девушку под Москвой. Мы продолжали диалог, будто насмерть рубились на саблях, и из глаз клоуна, игравшего крестьянку, лились настоящие, не театральные слезы.

А оттуда, из полумрака склада, смотрели на нас сотни глаз. Мы не видели, мы чувствовали эти взгляды. Даже кашель стих. Я понимал: зрители захвачены, сердца их в наших руках. Это успех. Надо теперь только не сорваться, довести сцену до конца. Я схватил веревку, стал делать петлю. Руки мои неподдельно дрожали, как руки настоящего убийцы. Когда же с петлей в руках я двинулся к Аните, она не отпрянула, как это было на репетициях, а осталась стоять неподвижная, точно застывшая. И вместо того, чтобы замахнуться, я опустил глаза… Все шло не по пьесе. Вместо реплики:

«Будьте прокляты, звери, люди отомстят вам за нас!»— Анита вдруг яростно плюнула мне в лицо. И в мгновение в напряженной тишине склада раздался выстрел. Я почувствовал, как что-то горячее толкнуло меня в грудь, ниже правого погона, и стал падать на пол. Помню, страшно закричала Анита, помню, какой шум поднялся в зале, помню, как совсем рядом, возле своего лица, я увидел глаза Большого Джузеппе. Тут я потерял сознание…

Актер смолк. Черный эсэсовский китель дрожал в руках. Он протянул его нам.

— Посмотрите внимательней.

Под правым погоном нетрудно было заметить дыру, а на спине — дыру побольше, с рваными краями.

— Навылет?

Актер утвердительно кивнул головой.

— Случайный выстрел?

— Ну конечно же нет. Это Большой Джузеппе мне влепил… Он не стал дожидаться, пока мерзкий гитлеровец повесит эту очаровательную русскую девушку, понимаете? Я могу ощипать и отдать на кухню все листья вот с этих лавровых венков, — он обвел руками стены, — но это, — и он не театрально, а естественным жестом прижал куртку к себе, — это на всю жизнь!..

— Ну, а дальше?

— Собственно, это все, что касается данного события. Ну, а вообще я провалялся довольно долго, сначала там, в горах, в палатке, где партизанский врач сделал мне операцию. Большой Джузеппе, этот темпераментный зритель, давший такую высокую оценку моей игре, частенько сидел, молча сопя, у моей койки. Потом он не пришел день, два, неделю, и мне сказали, что он погиб при попытке подорвать нацистскую машину.

— А Анита?

— Анита? — Актер помолчал. Из глаз его исчезло обычное задумчиво-печальное выражение. Они сделались ироническими. — Вы, вероятно, ожидаете, что я сейчас расскажу вам, что она стала кинозвездой, заседает в сенате или сделалась секретарем коммунистической ячейки? Ведь так? Вы же обожаете такие концовки. Вы же не можете без хеппи энд.

— Ну, что ж. Если она действительно так славно повоевала и так талантлива, как вы рассказываете, у нас бы это было вполне естественным.

— А у нас, увы, нет. Окончилась война. Все стало на свои обычные места. Партизаны разошлись по домам. Мало кто вспоминает теперь об их героизме. Наоборот, многие стараются забыть о нем.

— Ну и все же что стало с Анитой?

— Когда я поднялся с койки, отряд уже не существовал. Я потерял ее след. Впрочем, честно говоря, я его и не искал… Зачем?

И он замолчал, задумчиво глядя на черный форменный китель…

Дорогой товарищ

Александр Фадеев

ИСЧЕЗНУВШИЙ КОРРЕСПОНДЕНТ

Вот пожелтевшая военная телеграмма, до сих пор хранящая густой запах клейстера: «3. XII. 1942 года из Гранита в Аметист. Корреспонденту „Правды“ батальонному комиссару Полевому тчк К вам Аметист качестве нашего спецкора выехал писатель бригадный комиссар Фадеев тчк Познакомьте людьми представьте начальству введите обстановку обеспечьте срочную передачу корреспонденции тчк Полковник Лазарев».