Силуэты

Пудовкин проснулся, увидел портрет, был поражен, удивлен, потрясен — все это вместе. Дома на родине существовало немало портретов этого виднейшего деятеля кино — и живописных, и скульптурных, и фотографических. Но такого портрета он еще не видел. Поразился, стал умолять автора подарить ему этот маленький шедевр.

Пикассо был непоколебим: нет-нет, он сделает еще один портрет мосье Пудовкина. Тушью, сангиной, углем — чем угодно, ну так, как он, скажем, сделал портрет Ильи Эренбурга. Этот он ему не отдаст. Это первый опыт. Ему в первый раз довелось работать такими красками. Красками природы. Этот портрет он оставит себе. Да он уж никому, кроме автора, и не нужен. Завтра краски высохнут, и портрет превратится в лист перепачканной бумаги. А автору он дорог. Он в первый раз проэкспериментировал этот способ.

Пудовкин просил, умолял, даже со свойственной ему экспансивностью вставал на колени. Не помогло. Экспресс уже замедлял ход. За окнами пестрела огромная толпа, встречавшая на этот раз, увы, не нас, а Пабло Пикассо. Художник и его жена вышли из вагона, их обоих и даже их чемоданы толпа подняла и понесла на руках к выходу.

Мы с Всеволодом Илларионовичем остались на пустом перроне, и с нами два друга из Движения Сторонников мира, пришедшие проводить нас до отеля. Уже на ходу нам сообщили, что все ол райт, «воздушный мост» Лондон — Варшава действует. Первая партия делегатов уже переброшена на континент. Варшава наши действия одобряет. Через два дня там открывается конгресс. Передали приветы от Жолио и от Александра Фадеева. Я искренне радовался. Всеволод Илларионович рассеянно ронял: «Чудесно, прелестно!» Но мысленно, как мне кажется, он был еще в «мастерской» Пикассо, которой волей случая на этот раз было вагонное купе.

Ну, а я в эту поездку сделал для себя на всю жизнь вывод, что при хорошем режиссере-постановщике приятно и интересно быть даже статистом и что в общем-то все действительно чудесно и прелестно.

Хороший мужик Антей

Ф. Панферов

Рассказ об этом человеке — моем крестном в делах литературных — должен начать с нескольких автобиографических обстоятельств, с того, как у меня, репортера тверских газет, никогда всерьез и не задумывавшегося о писательстве, неожиданно родилась повесть.

Это были дни бурного подъема социалистического соревнования. То там, то тут на старых фабриках и заводах нашего пролетарского города начинал бить родничок трудового почина. И мне, в те дни заведовавшему промышленным отделом в очень инициативной газете «Пролетарская правда», однажды посчастливилось подсмотреть в кузнице вагоностроительного завода один из таких еще только начинавших бить родничков.

С заводом этим меня связывала старая дружба. Лучший его кузнец, очень почитаемый в нашем городе человек, поразил тогда всех, поставив всесоюзный рекорд по ковке вагонных осей. О рекорде этом много тогда писали в газетах. Однажды в той же кузнице случилось происшествие, которое всех поразило. Знатный кузнец этот уехал передавать свой опыт на заводы Урала, и заместил его у молота хулиганистый паренек с весьма неважной репутацией. И этот паренек, неожиданно для всех, и прежде всего для своих товарищей по кузнечной бригаде, поставил новый, совсем уже небывалый рекорд, опередив своего отсутствующего учителя.

Всех это просто поразило, ибо в те дни все мы были наивно убеждены, что совершать трудовые подвиги могут лишь люди благонравные, достойные во всех отношениях. Что случилось? Как? Почему?

Словом, заинтересованный этим случаем, я засел в кузнице, стал изучать не только производственную, но и психологическую сторону дела и тут неожиданно натолкнулся на драму сильного, неуживчивого, эгоистического характера, который под влиянием доброго коллектива переродился и раскрылся в лучших своих чертах.

Отличный собрал материал. Но беда была в том, что не лез этот материал ни в один, ни в два, ни в три, как говорят газетчики, «подвала». Больше газета отвести для него не могла. Измаявшись над сокращениями, я заменил собственные имена, стер адреса и, освободившись от необходимости точно идти по следам совершившегося, превратил очерки в повесть и назвал ее «Горячий цех».

Привез в Москву в редакцию журнала «Октябрь», больше и интереснее других занимавшуюся в те годы трудовой темой. Сдал секретарю, очень молодому, очень серьезному человеку в больших очках с очень черной оправой, именовавшемуся Александром Чаковским. Отнесся он ко мне по-дружески. Рукопись принял. Но предупредил, чтобы скорого ответа я не ждал, ибо после рецензирования он передаст ее заведующему отделом и уже тот вручит ее самому редактору. И доверительно добавил, что без воли редактора в журнале этом ничего не делается, а у того неистребимая страсть лично открывать молодые дарования.