Силы неисчислимые

— Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?

— Пожалуйста, — почти в тон мне отвечает он. — Извольте, доложу. Я староста Гавриловой Слободы Фещенко. Могу ли я теперь, господин, узнать, с кем имею честь?

Ей-богу, в этот миг мне показалось, что с церковных образов на меня с ухмылкой смотрят все святые и полусвятые и ждут, что же я отвечу этому прохвосту. Но я не отвечаю, а разражаюсь новым приказом:

— Немедленно займитесь размещением моего полицейского отряда особого назначения. Надеюсь, мне не нужно повторять, что мои люди должны быть устроены в самых благоприятных условиях.

— Сию минуту приступлю к исполнению, — по-военному рапортует староста. Вынимает из стола связку больших ключей и шагает впереди меня. В этом крупном звере все масштабно: и ноги, и руки, и круглое откормленное лицо.

— С каких это пор и за какие такие заслуги вы посмели раздавать зерно, завоеванное кровью немецкой нации? — уже на ходу допрашиваю его.

— Зря горячитесь, господин начальник, — льстиво произносит Фещенко. — Зря волнуетесь…

- Мы воюем за вашу свободу, — не даю ему опомниться, — а вы тут казнокрадством занимаетесь…

— Не извольте такими словами разбрасываться, господин хороший, так ненароком можно и честного человека обидеть… — с достоинством парирует Фещенко.

- Так, может быть, это была галлюцинация у меня или вы со своей честностью все же соблаговолили за какие-то заслуги этих людей немецким добром одаривать?

— Никаких заслуг у этого сброда нет. Мы имеем данные, что из Брянских лесов сюда двигается банда Сабурова. — С каждым словом староста говорит все увереннее. — Вывезти пшеницу не можем, дороги нет. Посоветовавшись с комендантом, мы решили по центнерику выдать пшеничку населению, так сказать, авансом. Надеемся, наше не пропадет, а они, пока суд да дело, запачкаются об этот центнерик….

— А вам не приходило в голову, что эти-то ваши крестьяне пшеницу могут передать партизанам? Мы уже имели в своей практике немало таких примеров.

— Не извольте беспокоиться. И это предусмотрено. Под расписочку выдаем и только на хранение. А ведь каждый мужик знает, что за горсточку зерна можно и на груше поболтаться.

— Мне говорили, что тут проходит граница между Россией и Украиной. Как же партизаны могут ее перешагнуть? Разве эта граница не охраняется?

- Всякая бывает охрана. А у нас там стоит щит волшебной силы. Его не перешагнешь…

— Загадками говорите, Фещенко. Но у меня нет времени их разгадывать, — я снова начинаю раздражаться.

— Да никаких загадок, — Фещенко улыбается во весь рот. — Как задержим какого-нибудь прохожего, так и пускаем его в расход. А народ мигом слух разносит: кто границу перешагнул, тому здесь и каюк. Не поверите, господин начальник, но я сам убедился: невидимая охрана бывает сильнее самой видимой…

Внутренне содрогаюсь от негодования. (Я и сейчас удивляюсь, как удержался и не выпустил всю обойму моего маузера в его крутой лоб. Наверное, сдержала мысль, что из этоо мерзавца можно выудить еще не одно гподобное признание.)

— Так, говорите, насчет раздачи хлеба населению вас наш комендант надоумил?

Видимо, в моем голосе прозвучали нотки недоверия. Фещенко оскорбился.

— Не извольте сомневаться, господин хороший. Мы с комендантом совет держали. Это правда. Но идея моя. А вообще… Я здесь не для того в поте лица своего трудился, двадцать лет при советской власти под страхом смерти пребывал — верой и правдой служил великой Германии, чтобы сейчас меня недоверием казнили…

Мы уже подходили к зданию старостата, когда Фещенко огорошил меня еще одной новостью: оказывается, до войны он работал на пенькозаводе в городе Новгород-Северске, был коммунистом.

— Это ведь тоже уметь надо! — довольная улыбка кривит пухлые губы.

Я потрясен. Но продолжаю наступать:

— Слушайте, Фещенко. Вы начинаете меня смешить. Значит, немецкое командование доверило вам, бывшему коммунисту, пост старосты? Знаете, дорогой, я не привык играть в прятки. Ей-богу, вот иду и думаю: слушать ли дальше ваши бредни или расстрелять вас на месте?

Он резко поворачивается ко мне, я даже чувствую его жаркое дыхание. Невольно тянусь рукой к пистолету.

Фещенко, высокомерно улыбнувшись, ступает на крыльцо и широким жестом приглашает меня в дом. Дальнейшая наша беседа протекает уже за столом старостате, и она стоит того, чтобы о ней читатель узнал подробнее. — Вот вы сказали, меня расстрелять надо… А ведь даже вас за это, господин начальник, по головке не погладят. Фещенко большие заслуги перед господами немцами имеет.

- Если не секрет, эти заслуги вами заработаны на партийном поприще? — съязвил я.

— Да будет вам известно, что это самое широкое поле для такой деятельности, какой я занимался. Да знаете ли вы, что я, да, именно я, один Фещенко, посадил в тюрьму не одного партийного активиста…

— Как же это вам удалось?