Силы неисчислимые

«Под личную ответственность предлагаем организовать розыск группы Плохого».

Наши партизаны круглые сутки прочесывают лес, но никаких результатов.

Неужели все четверо погибли?..

Четвертые сутки никто в нашем штабе не ложится спать, дремлем по очереди, то прислонившись к стенке, то припав к столу. То и дело поступают донесения. Но все они не радуют: никого не нашли.

А утром доложили о прибытии Самошкина. Никита Самошкин — хозяин нашей первой явочной квартиры в хуторе Ляхово — тяжело ввалился к нам в комнату. Я его даже не узнал: так осунулся и постарел.

— Мусю Гутареву убили… Отмучилась, орлица…

Никита прикрыл лицо своей потрепанной шапкой-ушанкой.

Полоса сплошных неудач. Дроздов погиб. Бесследно исчезла группа Плохого. Муси Гутаревой больше нет в живых. В этот отчаянный момент забылось даже то, что сотни людей из наших отрядов находятся сейчас на боевых заданиях: в разведке, на диверсиях, в походах, успешно воюют, наводя страх на оккупантов. Все это забылось. Осталось горе и сознание своей беспомощности. Сквозь эти мрачные мысли слышу какие-то слова Самошкина. Ему пришлось дважды повторить, пока я понял: у хутора Ляхово меня ждет в шалаше женщина. Та самая, которая по поручению Савкина находилась в одной камере с Мусей Гутаревой.

Я посмотрел на моих товарищей. Небритые лица, запавшие глаза. Да, порядком их потрепало за эти дни.

— Поезжайте, Александр Николаевич, — голос Бородачева вывел меня из оцепенения. — Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем.

Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова… Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю… Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина…

— Проходите, товарищ Сабуров.

Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.

— Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.

Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.

— Иди, иди, Лена. Мешаешь, — голос женщины становится строгим.

— Ничего, пусть побудет, — говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.

— Она всю ночь не спала, — совсем тихо роняет женщина.

Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.

И снова слышу глухой голос женщины:

— Нет, не спасли вашу девушку, командир.

Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.

— Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья — враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая…

Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.

— Кровь и муки… Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая — мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит… — Женщина перевела дыхание. — И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок…

Ларионов подбрасывает в огонь дровишек. Женщина долго молчит, застывшая, неподвижная. Потом вдруг вскидывает голову.

— А девушка выстояла! Мне и не пришлось ее предупреждать о старухе подлой. Сама выстояла! До последней кровинушки билась… Уже на ногах не могла стоять, за стенки перебитыми руками держалась, а сердце ее все в бой шло… Приведут Мусю с допроса, бросят в камеру. Живого места на ней нет — содранная кожа кровавыми лохмотьями висит. Глаза закрыты… Ну, думаю, убили… А она глаза откроет и, понимаете, смеется. Я, говорит, им ничего не сказала. Они меня палками, а я их словами бью, в лицо им плюю, в сердце их поганое — за слезы наших людей, за землю поруганную… Слышишь, командир, как боец твой в тюрьме сражался? Слышишь?

— Слышу!..

— Потом ее опять на допрос. Железные двери еще звоном звенят, а она уже песню свою любимую запевает: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая…» Плетьми секут ее, а она поет… Нет, не сломили ее фашисты. Она их победила. А ведь вроде бы совсем молодая, жизни еще как следует не видела…

Я чувствую: слезы текут по щеке, падают на спящую Леночку.

— Вы видели, как казнили Мусю?