Силы неисчислимые

Ночью мы простились с гостеприимной Красной Слободой. На рассвете наша колонна вползла в последнюю деревню Российской Федерации Горожанку. Здесь наш начальник штаба Бородачев остается с двумя ротами и артиллерией, ждет от нас дальнейших сообщений, а мы с комиссаром, взяв с собой роту Кочеткова, направляемся в украинское село Гаврилова Слобода.

Взбираемся по заснеженному склону. После затянувшейся вьюги морозный воздух как-то особенно прозрачен. Под ярким солнцем снег играет алмазами, слепит глаза, а мороз беспощадно обжигает лицо и руки. Тяжело дышат кони в санных упряжках. Над всей колонной клубится пар. Подняв воротники, глубоко запрятав руки в рукава, съежились на повозках партизаны.

Я и Богатырь встревожены загадочной тишиной и безлюдьем. Ни одного человека вокруг в этой белой пустыне.

Подъем все круче. И хотя снег стал менее глубоким, кони впереди остановились. Сходим с саней, пробираемся вперед, за нами идут командир роты Кочетков и взводный Петраков.

На самом хребте возвышенности видим щит на двух столбах. На обеих его сторонах написано по-русски и по-украински: «Кто посмеет нарушить границу, будет убит».

Невероятно читать такое на рубеже двух республик. Бред, дикость…

Пока Богатырь и Кочетков с бойцами разбивают щит, Петраков прокладывает след на другую сторону перевала. Поскользнувшись, он падает. Когда поднимался, уперся во что-то твердое. Быстро разгребает снег. И вдруг кричит:

— Здесь трупы!

Перед нами окровавленное, заледеневшее тело человека. Рядом еще и еще трупы. Стиснув зубы, движемся по дороге, по которой, видимо, еще так недавно шли эти несчастные к своему мученическому концу. Что же ждет нас там, впереди? Невольно зарождаются сомнения. Может быть, стоило послушать товарищей, переждать с выходом на Украину? С ходу даю команду: «Надеть белые повязки!» Это означает, что дальше мы будем следовать под видом полиции. Наш план прост: не спугнуть местное начальство. Показалась Гаврилова Слобода. Низенькие домики затерялись среди высоких тополей. Над крышами синими струйками клубится дым, и эти струи словно удлиняют сизые, запорошенные снегом деревья. В центре на пригорке церковь, башенки ее причудливо вырисовываются на фоне светлого неба. Еще совсем недавно все партизаны мечтали скорее добраться до деревни, чтобы наконец отогреться в теплых избах и по-человечески позавтракать. Но теперь они предельно осторожны, и мысли о завтраке и тепле отошли на задний план. На окраине деревни бросаются в глаза отпечатанные типографским способом плакаты на заборах. Они предупреждают: «Все, кто укроет бандита (партизана), будут приговорены к смертной казни». Такие плакаты нам встречались и раньше, и они не останавливали ни партизан, ни наших добровольных помощников из жителей тех мест, по которым мы проходили. Но тут мы видим другой плакат. Это уже обещание: «Кто своевременно проинформирует комендатуру о появлении бандитов, будет вознагражден центнером пшеницы». У церкви скопление народа. Увидев вышедшую из ближайших ворот женщину с ведрами в руках, спрашиваю ее:

— Что у вас за праздник сегодня?

Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой. Я более строго:

— Говорите же, что народ у церкви делает?

— Там староста пшеницу раздает.

Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?..

— Слушай, Захар, — громко говорю Богатырю, — расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся.

Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные — воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.

Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос:

— Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите — великую немецкую империю?

Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я подымаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.

В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который безусловно донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.

— Встать, подлец! — под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.

Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула.

— Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю…

— Как вы смеете! — перебиваю его.

Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю:

— Да как вы смеете!..

Вынимаю из кармана маузер и более спокойно спрашиваю: