Силы неисчислимые

— Не отдам тебе Алексея, так и знай. Хватит тебе наших самогонных душ. Да и что нам осталось делать на этом свете?! Только пить, и ничего больше. Алешка, стакан! — И он залпом выпивает большую чашку самогона и грохается на лавку рядом со мной. — Вот вы, господин, не знаю вашего имени по отчеству, к немецкому начальству близко бываете. Так спросите их, на какой черт они рубят сук, на котором сидят? Мы — ихняя опора. Из тысяч людей такие, как мы, — единственные. Остальные им горло перегрызут и осиновый кол в могилу вобьют. Так зачем же нас в морду бить, в тюрьму бросать, ногами топтать?.. Смотри! — и он тычет грязным пальцем в рот, где не хватает двух зубов. — Немецкий полковник выбил ни за что ни про что. Слушай дальше. Прихожу к доктору, новые вставлять. Заходит комендант, кричит: «Запрещаю этому бездельнику и трусу вставлять зубы, я их все равно выбью, если он мне не поймает партизан». Я тебя спрашиваю: где же справедливость? Я этого борова брюхатого день и ночь берегу, мерзну, голову под пули подставляю, себя не жалею, а он меня по мордасам…

— А ты плюнь да уйди, — раздается звонкий голос Алешки.

— Куда? Партизаны придут, меня первого к стенке. Так они Митьку, кореша моего, стукнули. Он теперь никого не боится: ни партизан, ни коменданта, ни черта, ни дьявола…

— Да не скули ты, Ванька, и без того тошно, — бросает один из полицейских. — Алексей, поднеси ему еще.

— А ну, хлопцы, хватит, — вмешивается начальник полиции. И ласково к нам: — Не извольте гневаться, господа дорогие, перехватили наши молодцы слегка и речи глупые завели. Мы их сейчас быстренько спровадим, а сами посидим с почтенными людьми. — Он кивает на подошедшего баптиста: — Поговорим, новостями фронтовыми поделимся… Сейчас стол заново накрыть прикажем…

— К сожалению, сегодня нам некогда, — говорю я. — Как-нибудь в следующий раз. А пока благодарим за теплый прием. Обогрелись мы. Пора и честь знать. Поехали, Павел Федорович!

Направляясь к двери, замечаю устремленные на нас взгляды: подобострастный и настороженный лысого баптиста и полный презрения, ненависти — Алешки.

Застоявшийся буланый быстро выносит нас за околицу. Подъезжаем к деревне Полывотье. Самой деревни пока за бугром не видно, только витиеватыми столбика ми поднимается дым из труб. После непроглядной чащи Брянских лесов снежный простор радует глаз. Но вдруг Петлах приподнимается на козлах, смотрит поверх дуги и восклицает;

— Шлагбаум!

Действительно, въезд в деревню перегорожен не очень толстым длинным бревном.

— Це немцы, факт! — уверяет Рева.

— Останови коня, Петлах!

По обе стороны дороги — глубокий рыхлый снег. Рева распахивает тулуп, выходит из санок, пытаясь пробраться вперед. Ему приходится держаться за оглобли, чтобы не провалиться в сугроб.

Тотчас же из крайнего домика выбегает с винтовкой за плечом человек в желтом полушубке и меховой шапке.

— Стой, стрелять буду!

Спешу к Реве. Из домика на крик выбежало еще несколько вооруженных. Петлах, пытаясь развернуть сани, загнал их в сугроб и вместе с лошадью барахтается в снегу. Один за другим грохают три выстрела.

— Прекрати стрелять, скаженная твоя душа, — кричит Рева. — Давай сюда полицию, а то я вас всех из автомата пересеку.

Наступающие на нас люди мгновенно рассыпались, залегли за сугробами, выставив против нас винтовки, а сами не перестают кричать:

— Ложись! Бросай оружие!

Пытаюсь объясниться:

— Кто вы такие?

— Ложись! Стрелять будем!

— Да ну их до биса. Сейчас пойду и набью им морду, — зло говорит Рева и делает попытку шагнуть вперед.

Останавливаю его:

— А может, это партизаны?

И спохватываюсь. Нам сейчас и с партизанами нужно быть осторожными: увидят наши фашистские удостоверения, несдобровать.

Решаюсь представиться немецким чиновником и направляюсь к шлагбауму. Шагах в тридцати оглушает приказ:

— Стой! Стреляю! Над головой проносится предупредительная очередь.

Ничего не поделаешь, приходится остановиться.

— Кто такие? — сурово спрашивает низкорослый человек в белом, перепоясанном ремнями полушубке, держа наготове автомат.

— А вы кто?

— Вас спрашивают. Отвечать! — гневается белый полушубок. Слева из недостроенного дома высовывается пулеметный ствол.

Стоим друг против друга и пререкаемся… Сейчас эта сцена кажется даже смешной, но, право же, тогда нам было не до смеха: никак не могли распознать, кто же перед нами, а преждевременно раскрыть себя было более чем опасно.

Не знаю, чем бы все это кончилось, всякое могло быть, если бы в это время не нашелся Павел, вдруг вопреки всякой логике крикнувший в сторону шлагбаума:

— Да что вы, черти, своих не признали? Ну и землячки…

И он, демонстративно сняв диск от автомата, направляется на переговоры. Его окружает группа людей, и они несколько минут ведут беседу. Вскоре раздается радостный возглас Ревы:

— Александр, иди сюда! Свои!

Подхожу. Здороваюсь с тем, что в полушубке.

— Оказывается, своя своих не познаша, — говорит он.

— Что не познаша, то не познаша, — ворчит Рева. — А мы вот с первого взгляда поняли: наши. А вы: «Стой, стреляю, подымай руки, ложись!» Яки слова неприветливые! И кому?..