Симеон Гордый

«Земля» в лице избранных бояр своих сидела тут же, в одном застолье. И толковня на том конце стола продолжалась прежняя. А тут стало тихо. Константин в задумчивости катал хлебные шарики. (Перекупить ярлык? Не на что! Спорить о ярлыке перед ханом? Поддержать Костянтина Суздальского? Опасно. Костянтин Василич, того и гляди, учнет ратиться с Ордой! И Мария… как она…) Он уже уступал, отступал перед мрачной решимостью московского шурина. И Калита еще так недавно умер, еще и понять освобождающее значение смерти сей было немочно!

– Я верю тебе! – говорит Маша вполголоса вздрагивающим голосом. – В память нашу с тобой, в память отца… Пусть все по-прежнему! И поход новогородский, и ярлык… Токмо от лиходейных дел своих московитов ты нас опаси!

– Знаю. О том у моих бояр с вашими говорка была. Афинеевых и Мининых молодцов отзываю, пошлю кого потишае. И ты верь мне, сестра!

Бояре на конце стола тоже, видимо, поладили, наконец, друг с другом. Послышались шутки, смех. По разрешающему знаку Симеона впустили в горницу певца и гудошников. Кто-то предложил выйти под звезды, в теплую южную ночь, продолжив застолье в саду, и там уже слушать скоморохов. Поднялась суета, слуги понесли столы, скамьи и блюда. Симеон, выходя, поймал Машину ладонь и молча пожал, благодаря за все. И она чуть повела головою в ответ, тихо зазвенели серебряные кольца: знаю, мол, не боись, не изменю!

Ночь была бархатная, дышала сухим теплом. Засыпающий огромный разноязыкий Вавилон приутих, открыв очеса мерцающему величию вселенной… Ветви яблонь, привезенных сюда из Руссии, черным прорезным узором лежали на глубокой восточной синеве темных и чуждых небес. И голос родного певца звучал непривычно и странно под бесерменскими звездами.

Прощаясь, Симеон вновь облобызался с Машею, а затем, помедлив, они крепко, по-мужски, обнялись и расцеловались с зятем. В конце концов Костянтин и сам должен был понимать, что в борьбе за великий стол он уже не соперник Москве.

Глава 11

Ехать в степь – надобны возы, кибитки, разборные вежи, целый табун лошадей, ордынская охрана, наконец. (Впрочем, ханский ярлык, или «опас», проездную грамоту для урусутского князя, Узбек изготовил заранее.) Медведей, посовещавшись, решили в степь не везти, ограничившись одним балованным и совершенно ручным медвежонком. Но и для ловчих соколов, собак и коней тоже нужна была немалая свита. А тут – раздача подарков вельможам, кто не уехал вослед царю, а тут опросы слухачей, тайные, как при отце, ночные пересылы. Кабы не бояре, Симеон разом запутал бы и погиб во всей этой ордынской возне. За суетою никак не удавалось потолковать келейно с прочими князьями-соперниками. Костянтина Михалыча Тверского дак, попросту рещи, пришлось ловить. Он поначалу явно уклонял от прямой встречи с Симеоном. Едва уломали.

И вот они сидят за пиршественным столом, два князя, главы городов-соперников. Костянтин, заметно постаревший, сухо-поджарый, почти ничего не ест (мается печенью). Симеон тоже едва притрагивает к закускам. В нем все кипит и напряжено до предела. Костянтина Тверского он втайне презирает – за дряблый норов, за трусость перед покойною женой и отцом – и гневает ныне тем паче, что нынешнее упрямство Костянтина также не свое, а заемное, по явному, как можно предполагать, наущению суздальского соперника! Тверич мямлит, митусит, смаргивая, то глядит, то не глядит… Но, чуется, уже поговорил кое с кем. Или с ним кто переговорил допрежь? Толкует о Новгороде, доходах… «Жаль, что батюшка твой не возмог»… – бросает он походя Симеону.

– Новогородский поход не отменен! – нарушая все правила вежества, рубит сплеча молодой московский князь. – И лучше тебе, Костянтин, с Москвою идти на Новгород, чем с Суздалем противу Орды! Забыл Шевкалову рать?!

И Константин, решивший было до поры не говорить ни да ни нет, тут, поглядев в неумолимые глаза Симеона, отступает, струсив, как трусил о сю пору перед его отцом, Калитой, и, мало поупиравши еще, соглашается возобновить ряд с московитом и подтвердить старые порубежные грамоты. Бояре шепчут остерегающе, но он уже сдался, уже махнул рукою и согласен на все, что потребуют от него москвичи. Согласен дать клятву, что не станет просить великого стола под Симеоном даже и для суздальского князя. (Повернет по-иному судьба – станет! Порушит и клятву!) И все-таки это победа, вторая победа, и немалая по днешней неверной поре!

Самым трудным ожидался третий разговор – с Васильем Давыдовичем, ярославским зятем, коего отец оскорбил до зела, до взаимной при перед ханом. Обид накопилась тьма, почему толковня предстояла тяжелая.

Давыдовича, впрочем, также сумели зазвать к себе. Дома, как известно, и стены – помога. Семен во все время трапезы всматривался в полузабытые черты зятя, стараясь определить, в духах ли упрямый родич и с какого конца начинать с ним княжескую толковню. Он больше помнил Василия татарином. Теперь же узрелось, что в зяте татарского – чуть, черты лица были русские; не зная об ордынской бабке, неможно было бы и сказать, что в ярославском князе монгольская кровь.