Симеон Гордый

Иван Акинфич понял тотчас (сидели впятером только), хитро глянул, огладил вполседую бороду, приосанился. В экую жарынь на совет приволокся в кольчатой рубахе, при дорогой сабле. Гордится воеводством своим, понял Семен. Мало было в жизни Ивана одолений ратных! Когда-то бежал, оставя отца погибать, когда-то сробел, уступив Юрию, и при князе Александре не совершал одолений на враги. А теперь кажет себя в боевом уборе. Свеи те во-о-он где ищо! Пущай. Понимает зато хорошо, на лету схватывает. Иного поставь – из одного пыла воинского полезет в драку, нарушив и позабыв все княжеские наказы.

Почему сказал о том воеводам нынче? Сам ведь покуда ведет полки! Но сердце ведало, что довести самому не придет. Ждал вестей из Сарая. С каждым днем, часом все тревожнее ждал.

Июль истекал зноем и последними днями. Мужики косили на лугах. Скоро убирать хлеб. Вдоль тучных полей, колосящихся нив в клубах пыли шли и шли полки.

Уже у Ситна узнал, что боя не будет – королевская рать отступила за море – и предстоит только осада крепости. Одновременно прискакали гонцы из Москвы с долгожданною вестью от хана. Татарин киличей Аминь, умученный, весь в пыли, посунулся ко князю, сложив руки лодочкой, воздал поклон и тут же, не передохнув, начал сказывать:

– Привели к тебе! Всех привели, господине! Корьяда, и Михайлу, и дружину литовскую – всех! Джанибек послал! Кланяет тебе хан, на твою полную волю послал!

Семен едва при всех не расцеловал татарина. Следовало немедля скакать на Москву.

Повторив наказ Ивану Акинфову и повестив новогородцам: «Зашли ми дела царевы», Семен налегке, с малом дружины, окольными тропами, минуя своих же ратных, бредущих к Новгороду, устремил назад. Все еще в тревоге, все еще не вполне веря удаче своей, хотя в груди расплывалась уже горячая светлая волна ликования: нет, не подвел его, не изменил дружбе хан Джанибек! И Ольгерд ныне не страшен: при своей полоненной братье не посмеет выступить противу!

Глава 97

Вечерняя заря умирала и все никак не могла умереть над рекою. В темном зеркале вод стоял колдовской немеркнущий свет. На той стороне, в высоких травах, скрипели коростели. Семен лежал ничком на расстеленной тканой попоне. Внизу, у холма, ходили, передвигались дружинники, крякал топор, трещало, вспыхивая золотыми клубами огнистого дыма, и гасло вновь, все не желая разгораться, пламя костра. Завороженная, заколдованная туманами, распустив русалочьи косы свои, стояла красавица ночь. Вышел Лель в цветочном уборе, маленькие чертенята-полевики играли и прятались в траве. Уста сами собой улыбались лукаво, в теле маревом ночи мрело и бродило, и кабы не крест на груди, сами ноги заставили б князя вскочить и неслышно бежать в лес, в кусты и туман, вываляться в росах, ловить хохочущих дев лесных над обрывом реки, над омутами, где в тихом мерцании влаги вот-вот покажет девичье бесстыдно запрокинутое нагое тело с тугою грудью и рыбьим хвостом, все в призрачном блеске и влажном серебре чешуи…

Сам велел скакать в ночь и теперь лежит, улыбаясь, слушая землю и свое растревоженное сердце, лежит и слушает темноту, счастливый неведомо чем! А понизу ходят ратники, трещит, разгораясь, костер, и уже булькает, и сюда, на высоту, тянет уютным дымом, и очи застилает туман, и дрема неслышно берет в полон.

Зачем тебе, Феогност, было рубить Велесову рощу?! Зачем и я допустил, разрешил такое! Мирною проповедью, сиянием веры надобно побеждать мрак, ежели то – мрак. В делах духовных ратная сила бессильна и топор не заменит креста! Тем мы, православные, и отличны от католиков, что не ломим оружием там, где надобно слово, и токмо слово! Не рушим свадебного чина, ни сельских волховных треб, ни зажинок, ни последнего снопа, ни ряженых не гоним, ни Масляной!

Когда-то, бают, люди убивали стариков и старух. А потом двое сынов спрятали своего старого отца, сохранив ему жизнь. И вот подступила суровая пора, и один токмо спасенный старец подал совет, спасительный для всего племени. Уходящая в прошлое старина так же нужна, так же надобна для нового древними истинами своими, как тот спасенный детьми старец! Где-то предохранит, от чего-то остережет неразумную юность, протянет незримую связь из веков уснувших к потомкам своим. Где-то и опасет от гибели, как меня опасла старуха колдунья на заре моего пути!

Он уже задремывал, уже текли, мешаясь, мысли, словно речной туман.

– Вставай, княже! – наклоняет над ним стремянный. – Ужин готов!

В шатер идти Семен отказался. Поевши у костра, тут и заснул, завернувшись в попону, и всю ночь бродило и мрело, и русалочьи хоры блазнили издали, и всю ночь, не смолкая, скрипели коростели за рекой.

Глава 98

К Москве вылетели на рысях, последним рывком разорвавши объятия леса. Веселый и дымный, шумел, стучал топорами град на горе, украшению коего отдал он сердце свое.