Симфонии

с ним слиянный, вихрился струйкой метелей, и странник узнавал забытого своего друга.

Закипевший сквозной белый гад взлетел из-под ног, и горсти искр оцветили блеском снежную его чешую.

Страннику открылась неоглядная даль. И, сквозные протягивая руки, он сказал: «Солнце закатывается — закатывается».

И оно закатилось.

Там кругом протянулась льдом окованная равнина, и над ней шла пляска метелей.

Но загадочный друг положил ему руку на плечо и подвел к могиле; в глубокой яме, четко обрисованной гробовыми досками, не было дна, а гробовой лазурный пролет в подоблачную стремнину.

Когда заглянул в гробовую лазурь, он увидел загробное небо с землею; когда заглянул туда, увидел и время: оно корчилось змеиными кольцами — будто пустые, просквозившие светом, его чешуйчатые стекла безжизненно стрекотали умирающей смертью.

Когда загляделся в могилу с тонущим в ней мертвым гадом, над ним раздался старческий голос: «Синева Господня убила время».

Обернулся. Старец вздыхал: «Мы оба когда-то жили — и вот умерли: но умерла смерть».

Мы не чаяли: в снеге песни звучали, рыдания — мы не чаяли.

Ныне болезни, печали, воздыхания в снеге истаяли.

Странник понял, что льдом окованные равнины — только облака, заливающие твердь. Над равниной — там, вдали — багрились змеиные кольца дракона, и странник, повитый страхом, укрыл свой лик в старческой ризе:

«Змей еще в небесах — опять он вознесся».

Старец сказал: «Он теперь не ужалит. Он не беспеременен. Он тает. Над ним совершился суд».

Но это не значит, что змея не было.

Все оснежилось. Оснежился и старый друг: «Снежок веселый, снежок ясный — снежок».

Рубиновым от мороза лицом щурился на избушку — добрым, от молитвы лучистым лицом.

Вошел в избушку.

Мягко затеплил лампадный, пурпуровый камешек.

Сложил лилеи (не лилеи — руки), преклонясь.

Зашептал, и глаза облекли не сквозные слезы — жемчужины: «Радость, радость — ты с нами».

И слова текли настоем цветов — лилеем (был же лилей — настой цветов).

Старец был, как дитя, ясен.

Еще яснее придвинул книгу.

Бормотал.

И шуршал янтарными страницами.

Слышалась зацветающая песнь, которая вот началась, и вот не кончалась.

Это сыпались снеги.

Из дверной щели протянулась миндальная ветка, и вот белые с нее хлопья падали на старика, оцветили хладно его ноги.

Мир велик, он возле, а мы на земле.

На земле — пусть, о, пусть:

старик, откуда же грусть?

Лилей, старик, скорей пролей.

Мир велик: он возле, а мы на земле.

Странник остался один.

Над ним взмылись легкосвистные стены, но кто-то их оборвал.

Заглянул в могильный колодезь — и вот там ничего не было.

Прошушукал крест, облеченный снежным блеском, фарфором разбитого венка над начертанием чьей-то безвестной могилы:

«Помяни его во царствии Твоем.

Я не воскресший — больной, отуманенный разумом».

Поднял руку.

Засвиставшим проструились серебром метельные его пальцы, и показалось ему, что не живой он — весь сквозной.

Со святыми упокой: он и здесь, и далеко.

Помяни его во царствии Твоем, помяни: во чертоге, Спасе мой, Твоем — золотом — во чертоге золотом помяни!

Воспоем, братия, раскрывая объятия: «Чертог светел».

Пропели: никто не ответил.

К старцу пришла молодая игуменья — заря-зорюшка ясная. И, протягивая руки, сказала: «Солнце закатилось — скатилось».

Да, оно закатилось.

Там, где стояла, склонилась черным клобуком, и над ней протянулась благословляющая старческая десница.

Дал, кряхтя, золотого вина, дал — пролитого в кружку.

Потом его разводил водой: «Выпей, радость моя, — выпей сладость».

И монашка пила и сидела тут, черная с белым лицом. И глаза ее — лазури — уставились на молитвенника, точно небо из облака: «Вот и вчера тут сидела.

И думала об одном.

Что и я была в мире.

Но прошло это время. И вот я тут сижу.

Сижу и думаю об одном».

Старик поднял над ней светозарное, старое лицо.

И черные четки то падали, шелестя, в упавших руках, то вновь закидывались над клобуком в сквозных пальцах ее.

Глаза странника из-за льдяных, оконных колосьев глянули любовно, когда прильнул он песней в метельном столбе.

Глаза монашки сверкнули солнцем, когда с окна она на старца перевела взор.

Но старец пригорюнился: «Вот ходит там мой работник за окнами. Он рехнулся.

Ходит и думает, что снежит.

Но пришло время. Иди, мать-игуменья: пора и тебе в монастырь».

Протянул руку. Разрезал золотую зеркальность заката белыми клочьями ризы.

Поднес к устам ее образок — кусок золота.

Сказал, напутствуя: «Еще немного: остановится время; мир перестанет мчаться вперед.

И прошлое вернется».

В окнах вставали трубачи снеговые: пушистыми трубами в небо трубили шумно, восторженно, радостно.

Трубили колким блеском.

Игуменья улыбалась: «Иду я от старца домой в монастырь».

Следы ее, черные пятна, за ней тянулись по снегу.

Горьким пленением, племя юдольное, не устанет мчаться вперед — доколь?

Но вот:

сладким забвением осластится боль.

Прейдут года, и, тая, угаснет время.

А пока — времени река зовет.

Ну вот:

вперед, все вперед — за годом год.

О, юдоль золотая!

ПОЛИЕЛЕЙ

Старица видела сон.

Плавно качался чешуйчатый гад на червонных кольцах.