Симода (др. изд.)

– Всем идти на берег! – перевел его вежливую речь старшинка.

– Ну, брат, – сказал Вася, – тут ловушка!

– Стройсь! – строго приказал Аввакумов.

Матросы взяли ружья и мешки и построились. Унтер-офицер скомандовал:

– На-ле-во! Шагом арш! – И сам гулко зашагал впереди шеренги.

На палубе и по настилу пристани, как одна пара, простучали звонкие матросские сапоги.

– Стой!

Из тьмы с фонарями в руках подошли люди. Впереди двое с пиками. За ними, во главе толпы, шел человек в больших усах, одетый в несколько халатов. Верхний – теплый, с поднятым воротником. Сабли на боку.

– Наш артельный самурай! Буси! – пояснил Аввакумову шкипер.

Самурай поднял седые кустистые брови, вытянул и без того длинное лицо, вытаращил глаза и с шипением потянул в себя воздух. Потом он схватился за саблю и шагнул боком вперед, словно хотел кинуться на матросов. Он скривил нос, скорчил отвратительную гримасу, опустил руку с оружья и, глядя грозно, стал жевать губами, словно хотел расправиться, но раздумал.

Японцы стали подталкивать матросов и пояснять им знаками, чтобы шли, что самурай приглашает к себе.

– Иди жрать! – перевел старшинка.

– Вольно! – скомандовал Аввакумов.

Вася подумал, что не так страшен черт, как его малюют. Он знал, что японцы любят пугать друг друга, всюду разрисовывают разные маски, страшилища.

– Братцы, – сказал унтер, – вы идите. Это хороший японец, – кивнул он на самурая, – ничего плохого вам не сделает. А я с Киселевым останусь на ночь у груза. Я выспался и отдохнул, да и постарше вас, мне много сна не требуется.

– Ну что же, пойдем, – неохотно сказал Букреев.

Самурай с места не трогался, хрипло кашлянул и вытаращил глаза на Берзиня.

«Шаусмиги!» – подумал Янка.

Ваське надоело ждать, и он тихо подтолкнул самурая под локоть в длинном рукаве, показывая, что пора идти. В тот же миг кто-то сзади больно ударил Букреева чем-то легким по голове.

Матросы сделали вид, что ничего не случилось. Японцы понесли пики. Все пошли от берега за самураем.

– Какая же тут нищета, боже мой, боже мой! – приговаривал Дементьев, глядя на лачуги.

Легче всех шел Маточкин. Мешок его плотно уложен, вещей лишних нет, нет и сбережений. За мусмешками[5] он не гоняется. Служба – служи. Он надеется, что не навечно. Он еще придет домой и еще успеет жениться на своей деревенской, которая, верно, только еще начинает ходить в хороводы. Дома светленькие все, у всех косички беленькие, наденут на головы венки на Ивана Купалу.

– Видишь, какой здешний барон? – сказал Берзинь.

– Эй, барон Шиллинг! – обратился к самураю Васька.

Берзинь японцев не боялся. Янка бесстрашный матрос, исполнителен и аккуратен, придраться к нему невозможно. Только при баронах Шиллинге и Энквисте, как замечено, Берзинь чувствует себя не в своей тарелке, – видно, по привычке. Он из семьи латышских крестьян, арендующих землю у баронов.

– Да, нос у него баронский, – заметил Маточкин.

В темноте подошли к длинному дому под соломенной крышей. Самурай на крыльце еще что-то долго и строго говорил со своими, делая страшные рожи. В сенях матросы разулись. Какой-то японец подал каждому соломенные подошвы с петлями и провел через пустую галерею в комнату, покрытую циновками из рисовой соломы. Похоже было, что целое крыло старого деревянного дома очищено для гостей.

Оставшись одни, матросы переглянулись и покатились с хохоту. Васька, подхватив голодное брюхо обеими руками, повалился на пол.

– Потеха, братцы!

Какой-то японец приоткрыл дверь и высунулся. Он осторожно внес на подносе четыре глиняные рюмки и четыре катышка риса.

– Вот это славно! – сказал Берзинь.

Матросы подняли рюмки, чокнулись, выпили.

– У тебя что было в рюмке? – растерянно спросил Вася у товарища.

– Вода, – ответил Берзинь.

– И у меня вода.

Глава 3. Деревенская глушь

– Ну, здорово я заспался, – вслух сказал себе Янка Берзинь, протирая глаза поутру.

В комнате светло и пусто. Янка попытался откатить деревянную раму, заклеенную матовой бумагой, чтобы посмотреть, что делается на свете. Он вспомнил, что сквозь сон слыхал, как Дементьев с Маточкиным собирались на пристань.

Набухшая, сырая рама подвинулась. Над окном на ветвях большого дерева висели апельсины. Утро сумрачное. В облаке проступал близкий каменный бок горы в дремучем кипариснике и с гроздьями висящей со скал сухой, колючей зелени. Внизу виден вихор бамбуков, все остальное вокруг залито, как молоком.

В саду блюдца красного цвета на кусте с блестящей листвой, как из зеленого стекла. К подоконнику тянутся на стеблях гладенькие цветочки, желтые и красноватые, такие яркие, что кажется – на них смотрит солнце.