Симон маг

– Да, но скоро ты станешь ценить незнание. Редко и лишь по чужой просьбе будешь гадать, а самой большой радостью станет не знать свое завтра, которое так легко увидеть. Знающий все наперед никогда не удивляется, а удивление – одно из главных удовольствий.

– Меня удивляют собственные воспоминания. Теперь я помню себя говорящей с волчицей на диком берегу, летящей над Троей, танцующей перед египетским храмом и приносящей жертву на площади во славу царя древнего Персепля. Откуда во мне эта чужая память?

– Отныне, когда ты стала хозяйкой кристалла, у нас даже память будет общей, – успокоил ее маг, – а сны стали у нас общими уже давно, просто ты не могла их помнить наяву. Твоя душа – мать всех остальных душ, и она всегда жила в мире, меняя лишь тела, как одежды. Самые прекрасные тела. Там, где я перестану видеть, ты продолжишь смотреть и расскажешь мне.

– И кристалл будет мне подчиняться?

– Чтобы стать настоящим хозяином предсказателя, нужно измениться самому. Я научу тебя, как перенести свой разум из головы в сердце. Маг всегда решает сердцем, там скрыт его главный ум, а голова подчиняется сердцу мага, она начинает взвешивать и сравнивать только после того, как сердце приказало ей, все уже выбрав и решив. Голова думает, а сердце знает. Голова это слуга магии, а сердце – господин, в нем спят истинные знания, которых нет в книгах, знания, которые найдешь только внутри, разбудив себя. Вот смотри, как рисовал отшельник Иоанн из восточных земель.

И Симон быстро, но точно начертил пальцами на пушистом ковре, скрывавшем стену, такую фигуру: безголовый человек держит свой череп в руках, опустив его ниже сердца, а от сердца идут во все стороны длинные прямые лучи.

– Это Ацефал, безголовый, или тайный, портрет проснувшегося. – Маг стирал ладонью с ковра свой рисунок. – Разбуди свое сердце, подчини голову, и ты сможешь все и ничего не испугаешься. Тогда кристалл станет твоим, и ты по-настоящему проснешься, чтобы вместить весь разум мира.

Резкий звон заставил Елену вздрогнуть, но Симон даже не обернулся, словно не слышал. Это опрокинулись и катались теперь по полу пенаты – комнатные боги, жившие в уютном крошечном домике. А за ними перевернулась и бронзовая голова Клавдия. Бюсты императора стояли во всех залах дворца, чтобы подданные помнили: правитель знает, что делается и говорится как в этом здании, так и по всей империи. Из темноты показался мальчик Нерон, заметно взволнованный, взъерошенный, с блестящими глазами. Тайком проникнув сюда, он слышал весь разговор и так бы и остался ненайденным, если бы не голова Клавдия и домик пенатов, задетые им в полумраке. Дальше скрываться было глупо, и мальчик заговорил:

– Император не смеет вам приказывать, но если ему скажут про кристалл, он сделает все, чтобы завладеть им.

– Владеть им может только маг, – спокойно ответил Симон.

– Я клянусь, что ничего не скажу Клавдию, но вы должны дать мне взглянуть туда. Я хочу увидеть завтрашний Рим. Мой Рим.

– Давай сначала поставим голову на место, – предложил маг, и они подхватили с двух сторон тяжелую бронзовую ношу.

Через минуту Елена уже стояла перед Нероном, сжимая в ладонях кристальный шар, непроницаемый и черный, а мальчик вглядывался изо всех сил.

– Спрашивай, – подсказал маг, и мальчик беспорядочно зашептал что-то, обращаясь к шару, были слышны лишь слова «будущее», «править», «Рим», «судьба».

Сначала шар оставался черным и холодным, как ночная вода. Но вдруг он внутренне вспыхнул, теперь в хрустале бились огненные вихри, будто в шаре заперт великий пожар и только чудом пламя не может вырваться наружу.

– Рим, – повторял Нерон, – я хочу видеть мой Рим, другой Рим. Город, который подчинится мне.

Но огонь танцевал в шаре, и ничего больше нельзя было разобрать. Нерон обиженно отступил назад и отвернулся от кристалла.

– Еще один вопрос, – обратился мальчик к Симону уже в дверях. – Почему вы не носите талисманов со знаками, а если и делаете их, то только для других?

– С тех пор, как я стал магом, я могу сделать талисманом любой предмет, к которому прикасаюсь, но сам я не нуждаюсь в них, потому что ни о чем не прошу богов и ничего не боюсь. Здесь, в Риме, я просто жду.

– Чего?

– Завтра ты узнаешь.

Нерон удалился, ломая голову над тем, что видел и слышал. Думать долго и глубоко, впрочем, он не привык; как всегда, его охватывали слишком сильные чувства, и он превращал их в стишок. Вот и сейчас он уже не думал, а составлял стихотворение об огненном шаре и упавшей голове.

– Ты заметила? – сказал ему вслед Симон. – У наследника уже совсем взрослый голос.