Симонов и война

Во-вторых, по существу дела. Вы упрекаете меня за стихотворение «Политрук», по-моему, упрекаете несправедливо. Я пишу в нем то, что думаю, а если думаю сейчас о Сталине иначе, чем я думал в 41-м году, то я не чувствую себя виноватым в этом. Я вовсе не стыжусь того, что в 1941 году написал с фронта, из Заполярья, в «Красную звезду» стихи начинавшиеся словами «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?» Я писал их искренне и глубоко верил в этого человека. Но сейчас я, зная всю ту меру ответственности, которая лежит на Сталине и за разгром наших военных кадров в 1937–1938 годах, и за связанную с этим разгромом неполноценную подготовку к войне, и за то, что война оказалась внезапной, хотя она могла не быть внезапной, если бы не его слепая вера в собственную правоту и полная глухота ко всем предупреждениям, — сейчас, зная все это, я не могу без горечи думать и о своем тогдашнем отношении к Сталину, и о своих тогдашних стихах, написанных о нем. Я не стыжусь их, но думаю о них с горечью. Эта горечь, это ощущение трагедии, связанное в нашей истории с именем Сталина, человека очень большого, но в то же время и очень страшного, заставляет меня сейчас писать так, как я пишу. Именно так я написал своего «Политрука», именно так написал свою последнюю книгу «Живые и мертвые».

Вычеркивать Сталина из нашей истории невозможно и неправильно. Отдавая ему в истории то место, которое он в ней действительно занимает, мы обязаны в то же время оценивать его действия с учетом всего того, что мы о нем знаем. А знаем мы о нем необыкновенно много тяжелого, а может быть, узнаем и еще больше.

Жму Вашу руку.

С товарищеским приветом, Константин Симонов.

1961

Левину Л. И.

Многоуважаемый Лев Ильич!

Я с большим интересом прочел Вашу книгу о Луговском. Посылаю Вам для сведения копию отзыва, который я послал в «Советский писатель». Хочу Вам написать об одном моменте, о котором не хотел писать в официальной рецензии издательству. Но, может быть, Вам стоит подумать об этом.

Вы, по-моему, очень хорошо, тактично и достойно сказали о периоде Великой отечественной войны в творчестве Луговского. Это был очень тяжелый для него период, и хорошо, что в книге сказано о нем кратко, честно и достойно, без всего лишнего и привходящего, но может быть, Вам пригодится одно мое соображение, которое хочу изложить Вам.

Я, как и многие из поэтов моего поколения, близких Луговскому и очень любивших его, тяжело пережил его собственную драму военных лет. Мы ждали другого, ждали, что это будет один из самых сильных и мужественных голосов нашей поэзии в эту тяжкую годину, ждали мы и личного мужества, ждали, что уж кто-кто, а «дядя Володя», как мы звали тогда Луговского, — пройдет всю войну с армией.

Этого не случилось. У каждого из нас возник вопрос: «Почему?» И под влиянием этого вопроса мы даже помимо собственной воли с горечью переоценивали кое-что и в прошлом — рассказы о Гражданской войне, о басмачестве.

Представление о Луговском, как об учителе мужества, поколебалось. Вернее, то, что он говорил, осталось в сердце, но представление о личности, стоявшей за этими верными, мужественными словами, заколебалось.

В первых числах августа 1941 года я, после возвращения с Западного фронта и перед поездкой на Южный, провел около недели в Москве. У меня был приступ аппендицита, и я лежал на квартире у матери. Однажды днем позвонили, мать пошла открывать, долго не возвращалась. Потом в комнату, где я лежал, вошел человек, которого я в первую минуту не узнал — так невообразимо он переменился: это был Луговской, вернувшийся с Северо-Западного фронта.

Он страшно постарел, у него дрожали руки, он плохо ходил, волочил ногу и вообще производил впечатление человека, только что перенесшего какую-то ужасную катастрофу, потрясенного и морально, и совершенно выведенного из строя физически.

Он сказал, что он заболел на фронте, что ужасно себя чувствует что, видимо, придется ложиться в больницу. И в том, что он действительно болен, не могло быть никаких сомнений, — их у меня и не возникло… Я видел, что Луговской тяжко болен физически, но я почувствовал — не мог этого не почувствовать — меру его морального потрясения.

Я видел на фронте таких потрясенных случившимся людей, я видел людей, поставленных на грань безумия обрушившимися на них событиями и даже перешедших эту грань. То, что это могло случиться с человеком, меня не удивило, меня потрясло, что это могло случиться именно с Луговским. Это совершенно не вязалось для меня с тем обликом, который складывался до этого в моем сознании на протяжении ряда лет. В то же время я понимал, что Владимир Александрович болен физически, и о том, чтобы в таком состоянии возвращаться на фронт, — не может быть и речи.

Мы посидели и поговорили два или три тягостных часа, через два или три дня я уезжал на фронт и не видел Луговского вплоть до января 1943 года.