Симптом страха

— Я думаю, — произнесла Нэнси. — Думаю, когда ты всё успеваешь? Друзей предавать и на биеннале выставляться. Интересно, идти по головам, не замечая хруста костей, и одновременно приобщать себя к прекрасному хорошими жанровыми снимками — это тихий ужас или всё же громкий кошмар?

— Плёнка мне дарит чувство равновесия. К работе это не имеет никакого отношения.

— Ты меня не перестаёшь изумлять! — в голосе Нэнси звучал лёд, в то время как остренькое личико пылало жаждой справедливости.

— В каком смысле? А, впрочем, — он улыбнулся улыбкой чеширского кота, благополучно завуалировав язвительные нотки, — не говори. Let it be a nice surprise!65

— Let it be or not to be…66 — ответила Нэнси.

Она сделала несколько шагов в сторону и увидела фотографию с панорамой безжизненного озера, обсиженного строительным мусором и полуразложившимися трупами водоплавающих птиц. Позади накалывали гуляющий от марева воздух телескопические зазубренные стрелы строительных кранов — там полным ходом шла стройка. На переднем плане, намечая композиционный центр, жмурила глаза от солнца Милашевич. Яркий сноп света плескал в лицо, прибавляя несуетливого уюта героине снимка. Ленка была одета в обворожительное светлое платье — безмолвный поединок умеренности и величественности, неукоснительно и непреложно подразумевающий сладость сокрытого и утаённого так, что сквозь образ чистоты и целомудрия проглядывала пикантная червоточинка порока. Точнее, её наверняка додумывал зритель, наблюдая, как девушка крепко стискивала древко плаката: «Убей себя, спаси планету!» Должно быть, Нэнси не сразу нашлась, что ответить, потому что Глеб уже тащил её к другой фотографии.

На ней был изображён дом, вернее, часть его расчёсанного трещинами песочного фасада. О жесть подоконника стучали дождевые капли. Заслонив половину заколоченного досками подвального окна, рядом стоял Бомба. Стёпа в засаленной клетчатой рубашке с подвёрнутыми выше локтя рукавами фиксировал свой легкомысленный, строптивый взгляд точно в камеру, к фотографу. На плечи был накинут скомканный пиджак с намокшими лацканами. Было видно, как Стёпа закусил губу мелкими зубами, чтобы не дать воли избыточному смеху и не превратить блаженную улыбку в натянутый оскал. Приложив горящую спичку к струе лака из аэрозольного баллона, он поливал пламенем другую фотографию, разнесённую от первой пространством галереи, к которой уже тянул, толкал Глеб. На этой фотографии чрезмерно крупным планом был непропечённый солнцем, трепещущий от напряжения живот, вытекавший из купальных трусиков. Глубоко впалый пупок водился с сатурновым колечком пирсинга. Руки, скрытые границей кадра, нетерпеливо листали книгу, похожую на атлас, страницы которой казались величиной с афишу. Нэнси знала эту книгу с детства. Любой знал её. Это была «Красная шапочка» — сказка о встрече волка и маленькой девочки, прилежно записанная исследователями народного эпоса братьями Гримм. Плёнка фиксировала момент, когда политая чем-то горючим, книга уже была объята пламенем, но ещё не подвержена его губительному действию. Эффект был потрясающий, именно благодаря, а не вопреки тому, что снимки делались — и это было очевидно — в разное время и в разных местах. Они были разнесены даже погодой: у Стёпы шёл дождь, а Ира (судя по всему, это была она) куражилась подтянутым животиком в погожий ясный день.

— Кажется мне знакома предыстория, — Нэнси припомнила ожесточённый спор в самый первый вечер её знакомства с «шабашистами».

— Костёр Инквизиции, — Глеб согласно вскинул руки и зажмурил глаза. — В огне должен был сгореть «Майн Кампф», но с «Шапкой» вышло символичнее.

— А вот при чём здесь дикий призыв убить себя? На Ленку что, накатила очередная гнетущая печалька?

— Не-а. Общение с животным миром промоушена придали ей черты суровости. Она научилась бороться с депрессухой двенадцатичасовым рабочим днём. Человеку, который работает по двенадцать часов в день, не до депрессии. Но она вернулась из командировки, по её же словам, обдолбанной Шопенгауэром. Движимая мыслями о судьбе человечества, Ленка стала заядлым антинаталистом.

— Кем?

— Вот и я не знал, а это, оказывается, мощный движ. Милашевич подозревает, что в интересах природы перестать любить и размножаться.

— Сомневаюсь, что инстинкт размножения сможет соперничать с инстинктом самосохранения.

— По мне так, — криво усмехнулся Глеб, — планету спасёт контрацепция и однополая любовь. А если серьёзно, думаю, она просто разочаровалась в людях. Она как-то сказала: животные лучше людей. И добавила: я людофоб. Как бы с вопросительной интонацией. А я сказал ей, что она обычный шовинист, потому что человек — тоже животное, а она своим заявлением о превосходстве человека над животным миром якобы узаконивает право человечества быть исключительным, даже если эта исключительность со знаком «минус».

— М-мм… Я как-то не думала об этом…